ПРЕДИСЛОВИЕ

500 слов о Михаиле Воронове и его первой книге.

Я читал эту книгу с особым волнением. Во-первых, это настоящая литература, во-вторых, это настоящая правда, узнаваемая, пережитая и автором и читателем, в-третьих, подкупала грустная поэтика вороновских новелл, ироническая интонация. Радует - вот пишет же моряк о флоте - без ёрничанья, без "чернухи", без истерики, хотя речь идет об экстремальных порой вещах. Речь идет о небывалых в истории флота походах - атомных подводных ракетных крейсеров стратегического назначения к берегам Америки - главного вероятного противника СССР, до распада которого оставалось 10 лет. В этих боевых службах экипаж каждого такого подводного крейсера, несущего в своих шахтах ракеты с ядерными боеголовками, вступал в противоборство не просто с противолодочными силами ВМС США, но и со всей заокеанской державой, поскольку даже один такой подводный корабль мог уничтожить силой своего ядерного удара всю страну. И соответственно противостоящая держава вела охоту за вороновским кораблем, чтобы уничтожить его с началом военных действий в первые же часы или даже минуты. И вот на таком стратегическом - геополитическом - фоне идет лиричнейшее повествование о жизни молодого офицера в далеком камчатском гарнизоне, о море, о звездах, о смешных и о драматических событиях из жития друзей и коллег. Лирический герой Воронова занимает в экипаже скромную, но ответственную должность - вычислителя, оператора бортового компьютера. Мы привыкли к маринистике, созданной командирами кораблей, адмиралами, механиками, штурманами и даже химиками, а здесь - офицер-вычислитель, почти незаметный на фоне повелителей баллистических ракет и ядерных реакторов. Но у него свой взгляд на то, что происходит внутри прочного корпуса и вне его. Он - вычислитель момента истины. И вычисляет истину флотской жизни со знанием дела и с завидной точностью.

Только настоящий писатель, писатель-художник, передает мир всеми данными человеку чувствами - со всеми его красками, звуками, запахами... Михаилу Воронову это замечательно удается. Он ведет свое бесхитростное, но мудрое повествование спокойно и размеренно, без словесных выкрутас. Жанр этой книги определить не просто: это не байки из флотской жизни, и не мемуары. Скорее всего это новеллы с философским осмыслением прошлого. Впрочем, сам автор довольно скромно определяет свой жанр так:

" Эти записки - воспоминания о прошлой жизни. Жизни не простой, но великой. Жизни великой страны. Страна распалась. Это трагедия для миллионов людей. Я предлагаю вспомнить время за 10 лет до трагедии... Я думаю... внести свою лепту в эти воспоминания, которые будут противопоставляться тому потоку лжи и очернительства, захлестнувшие умы нашего народа в смутный период "парада суверинтетов".

Очень важно, что автор осознает историчность своего времени. На самом деле, эти 23 760 слов не столько о Советском Союзе, сколько о глубинах флотской жизни. Разумеется, каждый корабль, это сколок страны. И в этом плане книга "Я вернулся из автономки" не только об отдельно взятом экипаже. Рефрен каждой новеллы - "до распада СССР оставалось 10 лет" - можно читать и так - "до флотокрушения великой армады оставалось 10 лет". Ведь офицер-тихоокеанец Михаил Воронов служил в ту пору, когда наш флот был на пике своего могущества, а подводные силы считались крупнейшими в мире. Он не просто вычислитель-свидетель, он участник беспримерной в истории Холодной войны в мировом океане. Но не всякому ходившему в моря дан дар поведать о том береговым людям так, чтобы они испытали чувство зависти к тем, кто провел свои лучшие годы в тесноте прочного корпуса и под прессом морской глубины. И не просто провел, но отдал их великому делу служения своей Родине.

В последние годы книг о флоте и моряках вышло довольно много. Но НАСТОЯЩИХ - мало. На полку настоящих книг о нашем флоте, где уже стоят книги Леонида Соболева, Сергея Колбасьева, Виктора Конецкого, вице-адмирала Рудольфа Голосова и генерального конструктора Сергея Ковалева, книги я ставлю и этот томик Михаила Воронова.

Николай ЧЕРКАШИН

23 760 слов о Советском Союзе

Эти записки – воспоминания о «прошлой жизни». Жизни непростой, но великой. Жизни великой страны.

Страна распалась. Это трагедия для миллионов людей. Я предлагаю вспомнить время за 10 лет до трагедии и обобщить воспоминания под общим названием «До распада Советского Союза осталось десять лет». Я думаю, что многие могут внести свою лепту в эти воспоминания, которые будут противовесом тому потоку лжи и очернительства, захлестнувшему умы нашего народа в смутный период «парада суверенитетов».  

Конечно, эти истории - мой взгляд на события. Как говорил Роберт Рождественский: «Я замечаю, что любые воспоминания о чем – то всегда оказываются воспоминаниями о самом себе. А вспоминать о себе, да еще связно, толково без выпячивания собственной «удивительной личности» - практически невозможно. И тут дело вовсе не в скромности автора, или наоборот, в нескромности автора, а в том, что он волей – неволей обязательно становится неким судьей, высшей инстанцией, которая начинает давать оценки людям, событиям, поступкам. Все равно мир (тот прошлый, давешний) становится искаженным, так или иначе выдуманным. И в этом искаженном выдуманном мире бродит не шибко реальный «вспоминатель».

                                                                                                                                                                                                                                              1.  Зурбаган. 5

2.  Алькор. 8

3.  Срочно прибыть в часть. 11

4.  Зуб. 18

5.  Оранжевый парашют 24

6.  Небо в звездах. 28

7.  Власть тишины.. 33

8.  Запах гари. 39

9.  Дорога «раз». 45

10. Ракетная атака. 52

11. Первый кайф.. 58

12. Crazy horse. 64

13. Невидимый пистолет 74

14. Институт 79

15. Цунами. 84

16. Тревога. 87

17. Я пришел из автономки. 89

Сейчас я точно знаю, что такое Зурбаган – сказочный город, придуманный писателем мечты Грином. Понял я это тогда, когда наша атомная подводная лодка – ракетный крейсер стратегического назначения – стояла на якоре у входа в родную бухту.

Почти три месяца абсолютной изоляции автономного плавания, нервного напряжения, вахт, начинающихся словами «на охрану государственных интересов Союза Советских Социалистических республик – заступить!» и все, – мы почти дома. Зеленые сопки, лазурное море, свежий теплый ветер – вот таким и должен быть сказочный Зурбаган. Ощущение выполненного большого, настоящего дела, создавало волшебное настроение, близкое к восторгу смешанному с усталостью. А запахи …  Уходили в море мы зимой, когда неприветливая природа пугала нас завыванием ветра, колючим снегом, вперемешку с пылью, поднимаемой колесами машин на замерзших грунтовых дорогах. Больше я нигде не видел пыльных бурь зимой.

Но сейчас, совершенно неповторимый запах молодого леса, покрывающего сопки, моря, солнца, просто завораживал меня. Экипажу разрешили подняться наверх – покурить, а скорее всего, просто поглазеть на «белый свет». Только подводник после автономки может понять, как прекрасен этот самый «белый свет»!

Где – то месяц назад мы подвсплыли на сеанс связи. С постановкой «паравана» - подводной антенны, позволяющей выходить на связь из подводного положения, были какие – то проблемы, и командир принял решение подвсплыть, чтобы выйти на сеанс связи с помощью выдвижных устройств.

Сеанс, как ему и положено, был коротким – какие – то минуты. В эти минуты лодку провентилировали «настоящим», взятым с поверхности, морским воздухом. Все, у кого была возможность подойти к грибкам вентиляции, жадно вдыхали «настоящий» воздух.

Бледные подводники в одинаковых робах синего цвета, у каждого на боку портативное дыхательное устройство – красные ПДУ, в нагрудном кармане с боевым номером, блестящий, похожий на дорогую авторучку дозиметр, как рыбы из проруби тянулись к вентиляции, наслаждаясь неповторимым запахом свежести.

Но все хорошее быстро заканчивается. Закончилось и это подвсплытие. И мы опять надолго ушли в глубину, где такого  воздуха уже не было и не будет никогда.

Я посмотрел на рубку корабля. Гордо возвышалась она над китообразным обрезиненном корпусом. На мостике вахтенный офицер и рулевой – сигнальщик. Смотровые окна в ограждении рубки придают ей устрашающий вид средневекового рыцаря. Над всем, реял военно – морской флаг. Сине - белое полотнище плескалось на ветру, напоминая о том, что все было не зря.

Не зря было изнуряющее напряжение боевого дежурства. Не зря жены сидели одни с детьми, многие на время автономки были отправлены «на запад» - в Ленинград, Севастополь, другие города. Все эти города для нас были «Западом». Не зря были командировки в учебные центры, выходы в море, боевые дежурства. Не зря было и это многомесячное плавание, тревоги, вахты. Не зря наш старшина  турбинистов, только что прооперированный по поводу аппендицита, сойдя с операционного стола, ремонтировал паропровод, за что награжден уважаемой медалью «за боевые заслуги». Не зря слышали мы потрескивание прочного корпуса когда лодка из – за ошибочного открытия кингстонов цистерны быстрого погружения, стали камнем проваливаться на глубину. Не зря начальник химической службы, зашедший ко мне на пост одолжить нашу пишущую машинку, бросил ее на палубу при неожиданных, как всегда, звуках аварийной тревоги. Она мешала ему быстро добежать до своего поста, откуда он  во время аварий контролировал всю радиационную и химическую обстановку на корабле. А просто поставить машинку на палубу – он, в этой стрессовой ситуации,  не догадался – многомесячное напряжение истощило его. Не зря было соц. – соревнование между сменами, боевые листки, рационализаторские предложения, и много чего еще. Много чего еще было – не зря. Не зря проходила жизнь.

Прозвучала команда «всем вниз» - это значит будем входить в базу. Я еще раз посмотрел на сопки, море, солнце, еще раз вдохнул полной грудью, нет, скорее даже не вдохнул, а глотнул удивительно вкусного терпкого воздуха.

Первое время на лодке все время бьешься обо все головой, локтями и другими частями тела. Но со временем, так приспосабливаешься к тесноте, что спускаешься в лодку по длиннющему вертикальному трапу с отполированными руками подводников перекладинами, пробегаешь из отсека в отсек, открывая тяжеленные переборочные люки, совершенно беспрепятственно, даже с какой – то лихостью. По тому, как подводник проходит по лодке, через люки, трапы, можно судить о степени опытности этого подводника в целом. Можно рассказывать о себе любые истории, но то, как ты спускаешься в прочный корпус, проходишь из отсека в отсек, позволяет абсолютно всем сделать безошибочный вывод о том, опытный ты подводник или только стараешься им казаться.

Я  «съехал» вниз по трапу и быстро добрался до своего боевого поста.   Привычно мигали индикаторы на пульте, каждое мигание сопровождалось характерным звуком, издаваемым компьютером, который позволял даже с закрытыми глазами судить о работоспособности системы. Уникальное изобретение. Как оно помогало управлять комплексом!

Этот звук я слышал на протяжении последних месяцев с утра до вечера. Я и сейчас смогу воспроизвести его по памяти.

За пультом сидел вахтенный мичман. Он спросил : «Как там, наверху?»

Я поправил свое ПДУ, вспомнил сопки солнце, запах моря и непередаваемое ощущение сказочного Зурбагана и ответил : «Отлично, Юра, наверху отлично».

До распада Советского Союза оставалось 10 лет…   

  Мы уже несколько суток стояли в точке якорной стоянки, у самого входа в базу. Особенно обидно было торчать на корабле, когда до автобусной остановки, с которой за час можно добраться до дома, всего пара километров. Угораздило же попасть на службу на ракетный подводный крейсер стратегического назначения, что означало постоянное сидение на корабле в режиме боевого дежурства, даже у пирса. Уж лучше в море …

Такого рода размышлениям я предавался стоя вахтенным офицером на мостике в самое «глухое» время – с 0 до 4 утра. Вынужденное стояние на свежем воздухе давало редкую возможность понаблюдать за природой. А природа была по – настоящему сказочной.

Небо, абсолютно безоблачное, усыпано звездами. Такими крупными и яркими, какими я видел их только на юге. Но здесь далеко не юг, а звезды – как на юге.

Хотя нет, каждая местность, где мне пришлось бывать, обладала своим, специфическим небом Холодное, кристально чистое небо Камчатки разительно отличалось от теплого южного неба. А может, само пребывание на курортном юге, подсознательно настраивало на отдых?

Далеко внизу плескалась вода, расслабляя своим тихим, ласкающим звуком. На огромных горизонтальных рулях, которые как короткие и мощные крылья простирались над темной водой, отсвечивала яркая луна. Тишина и покой царили над водой. 

Рядом, в нескольких кабельтовых, стояла на якоре атомная торпедная подводная лодка первого поколения. Лет двадцать назад это был прорыв в научно – технической мысли, и огромное достижение советского судостроения. Но сейчас лодки этого типа постарели, и между собой мы называли их за это «гнилухами». Они плавают тоже много, зато не стоят в базе в режиме боевого дежурства, без схода на берег. Правда их посылают во Вьетнам, где они по пол – года живут за колючей проволокой. Но что ж, мы тоже сидим на лодке по пол – года. Служба! 

Скоро мы должны будем уйти в автономку. Задачи, а это для экипажа как экзамены перед автономкой, уже сданы. Нервотрепка, комиссии, короткие изматывающие выходы в море – позади. Скорее бы уже пожить в железном режиме автономки – через 8 по 4. Через 8 часов 4-х часовая вахта.

В темной, несмотря на яркие звезды и полную луну, ночи угадывались величественные сопки. Через одну из них проходит единственная дорога, связывающая базу с «большой землей» и ведущая к дому, спокойной жизни. Хотя, спокойной ее назвать трудно. Автобусы из городка уходили в базу в 6 часов утра, а это значило, что в 5 часов утра надо было вставать, ни смотря ни на что.

Я бросил взгляд на соседнюю лодку. В носу и корме спокойно горели носовой и кормовой огни соответственно.

- В автономку бы скорей – подумал я – после автономки отпуск, если не прикомандируют к другому кораблю. Это очень широко практиковалось в дивизии подводных лодок. «Отбиться» от своего экипажа легко, а вот вернуться назад, трудно. Пока ты в автономке с другим экипажем, твой родной в отпуске. Пока ты в отпуске – они в автономке и вместо тебя прикомандирован другой человек. Но, что будет, то и будет. Пока ясно одно – впереди автономка …

Я бросил взгляд на рейд и на бухту. Полное безмолвие и покой сохранялись, но что – то изменилось. Я посмотрел внимательнее – расположение носового и кормового огней на соседней лодке изменилось таким образом, как будто он снилась с якоря и разворачивается прямо на нас. Не зря командир перед уходом с мостика, предупредил: «Смотри внимательно, они должны сегодня сниматься с якоря».   Вот они и снялись.

Надо было доложить вниз на ГКП – главный командный пункт об этом. Но того, что происходило перед моими глазами, быть не могло! Невозможно сняться с якоря за одну секунду, я не слышал в мертвой ночной тишине ни команд, ни лязга якорных цепей, ничего, что сопровождает съем с якоря и выход в море. Носовой и кормовой огни «летучего голландца» не приближались, но кормовой все больше и больше «заходил» за носовой – лодка вращалась на месте.

Первая мысль – доложить, надо объявлять тревогу! Но что – то здесь не так. Какой – то бред. Потом смеха не оберешься.

Я, как завороженный смотрел на эту чертовщину, не зная, что делать. Это происходит, но этого не может быть. Наверное, пульс в эти минуты был у меня, как у спринтера на финише -  под 200 ударов в минуту.

    Совершенно непредсказуемая ситуация переключила сознание с любования природой и философского осмысления бытия, на необходимости действовать. Судя по огням, наши соседи окончательно решили врезаться в нас.

Рука потянулась к переговорному устройству. И лишь секунда спасла меня от целого месяца, не менее,  шуток и «подколов» товарищей по оружию – так экипаж среагировал бы на ложную тревогу, которую я собирался сыграть.

Кормовой огонь зашел за носовой еще дальше, и единственный вывод, который я смог в этот момент сделать – лодка соседей крутиться вокруг собственного носа на месте. Уже легче – они, по крайней мере не целятся в нас, это хорошо, но и такого безумного вращения быть не может!

Я понял как люди сходят с ума – противоречие между «не может быть» и «вот оно происходит» очень тяжелое для психики противоречие. Я покрылся холодным потом.

Ситуация разрешилась сама собой и благополучно. Кормовой огонь зашел за носовой еще дальше, затем увеличился в размерах и раздвоился. Я протер глаза. Черт возьми, кормовой огонь – это фары одинокой машины, едущей через сопки в базу. Бывает же такое – у этих разгильдяев на соседнем корабле погас кормовой огонь. В этот момент на дороге появилась машина едущая в базу с зажженными фарами.  Фары машины попали относительно меня в створ погасшего кормового огня и я их и принял за кормой огонь. Инструктаж командира и его предупреждение о том, что соседи будут сниматься с якоря, сделали свое дело. Я увидел то, что хотел увидеть и чуть не сошел с ума.

Слава богу, что я не разбудил экипаж! Подготовка к автономке, бесконечные комиссии, тревоги и учения окончательно замучили людей. Этой «липовой» тревоги мне бы долго не простили!

Нет, пора в автономку! Опять услышать слова вахтенного офицера: «На охрану государственных интересов Союза Советских Социалистических республик – заступить», родной боевой пост, родное кресло, родной пульт каждое мигание лампочек и каждый звук, издаваемый компьютером (было такое изобретение – компьютер звуком сопровождал вычислительный процесс)   были предельно знакомы, изнуряющий постоянный грохот вентиляции …

А потом возвращение – ощущение чего – то большого, нужного, выполненного с честью,  затем отпуск, подам рапорт в академию … Стоп, размечтался – одернул я себя – это опасно. Смотри лучше за рейдом! Найдя в небе Большую Медведицу, я нашел вторую звезду от ручки - Мицар и рядом с ней едва заметную звездочку Алькор – говорят древние римляне проверяли при помощи этой звезды зрение своих легионеров. Со зрением все нормально – я ясно видел эту маленькую звездочку.

До конца вахты оставалось два часа. До распада Советского Союза – оставалось десять лет... 

У Александра Грина есть рассказ, в котором описывается оригинальное предприятие. Двух человек, согласившихся в нем участвовать, усыпляют – дают сильнодействующее снотворное, а затем в бессознательном состоянии перевозят в любую точку планеты – от соседней улицы до северного полюса, помещают  в закрытое помещение, снабженное всем необходимым для комфортной жизни. В этом помещении люди обязуются провести месяц, не выходя и не спросив, где именно они находятся. В любой момент «испытуемые» вправе прекратить эксперимент – и им покажут, где они. Но в этом случае «игроки» теряют огромную сумму, если не ошибаюсь – миллион, которую по условиям сделки получили бы,  выдержав испытание.

В этом рассказе, насколько я помню, один из «испытуемых» в конце месяца, за несколько дней до конца столь странного путешествия, решил выйти из игры. Ему показали место, где все происходило, и он соответственно, лишился огромных денег. Но не пожалел о содеянном! Ситуация казалась мне надуманной и нереальной. Какая разница, где ты находишься? И миллион…

Находясь в долгожданном отпуске в Ленинграде (а отпуск действительно был долгожданным – за последний год  мы сходили с корабля на берег всего сорок раз), я получил заверенную по всем правилам телеграмму предельно короткого содержания «Срочно прибыть в часть. Командир». Нельзя сказать, чтобы я сильно удивился или расстроился. Служба на подводном ракетном крейсере изобиловала такими случаями. Это не было неожиданностью, хотя довольно неприятно. Вся пикантность ситуации в том, что находился я в Ленинграде, а прибыть нужно на Дальний Восток. Не одна тысяча километров, между прочим.

Закрутилась обычная морока. Отсутствие билетов на самолет, хождение к администраторам и начальникам смен кассиров – во общем полный комплекс «удовольствий» связанных с перелетами из Пулково во Владивосток.

Наконец, билет хотя и с трудом, но приобретен, наскоро попрощавшись словами «Когда приеду – не знаю» и глотнув «на ход ноги» добрую стопку водки, я сижу в самолете. Самолет летит во Владивосток с тремя или четырьмя посадками в пути – Петропавловск Казахский, Братск, Иркутск и то – ли Чита, то ли Новосибирск. Что меня всегда крайне удивляло – билетов никогда не было, даже если занять очередь с раннего утра и быть первым у кассы. Но когда, преодолев массу препятствий, садишься в самолет, он оказывался полупустым. Исключений из этого загадочного явления не было.

Начался столь знакомый полет с изнуряющими посадками в пути. Нужно было обязательно выходить из самолета и снова садиться с новыми пассажирами в  каждом аэропорту. В Братске была незначительная задержка, и у меня появилась возможность прогуляться по лесу прямо у здания аэровокзала. Ярчайшее солнце резко – континентального климата, «звонкий» березовый лес  синее небо, кристально чистый снег.            

Сделав несколько упражнений я поспешил в здание аэропорта. Прислушался к объявлениям. Застрять в Братске без вещей – это совершенно ни к чему. Хорошо, что самолет – не поезд. Будут искать пропавшего пассажира до последнего.

Калейдоскоп аэровокзалов, облаков под крылом самолета, и удивительно тоскливые пейзажи под самолетом. Пейзажи эти начинали появляться после Читы и были хорошо видны при снижении самолета. Унылые бесконечные сопки, покрытые снегом выглядели под редким хвойным лесом, как лысина больного сифилисом. Я никогда не видел лысину больного сифилисом, но был твердо уверен, что выглядит она именно так.

По мере подлета к конечному пункту, настроение портилось. Так было всегда.

Однажды, я шел в родную базу пешком – автобусов то – ли не было, то ли я на них просто не попал. Проехав основное расстояние на попутках, последние километров семь я шел пешком. Сопки покрытые свежей зеленью – дело было весной -   чистое небо насыщенного «небесного» цвета, яркое, но не знойное солнце, птички поют – благодать. Природа навевала лирическое настроение и, что бы не скучно было шагать, я сочинял стихи. Получалось неплохо, жалко, что я сейчас уже не помню основную лирическую часть. Зато я запомнил последнее четверостишье. Оно возникло само собой, без усилий в тот момент, когда за деревьями показался обшарпанный КПП – контрольно – пропускной пункт. Настроение мгновенно упало до нуля, приступ лирики закончился и родились следующие строки:

«Но подхожу я к КПП

  И меркнут краски дня

  Колючей проволокой тоска

  Опутала меня …»

Нечто подобное я испытал и в момент касания шасси посадочной полосы аэропорта города Артем – моей конечной «остановки».

Опять борьба за билеты на автобус, езда до Владивостока, пересадка на другой автобус – это уже шло как «фон». После перелета через весь Советский Союз, после четырех посадок, после смены часовых поясов чувства притупляются и уже нет тех эмоций, как в начале пути. Остается одно желание – добраться, наконец, до цели.       

     До цели я, наконец добрался. В экипаже меня обрадовали, что сегодня летим в Эстонию, в учебный центр. Такого рода поездки происходили регулярно, раз в два – три года, но бывало и чаще. На фоне повседневной нелегкой службы эти поездки воспринимались, как отдохновение. Весть была, безусловно, радостной за исключением одного момента – зачем я летел через всю страну из Ленинграда на Дальний Восток, когда той же телеграммой меня можно было вызвать прямо в Эстонию?

Но искать смысл там, где его нет бессмысленно, да простят меня за тавтологию. Как говорили древние, нельзя вылить воду из сосуда, если ее там нет. Про поиски черной кошку в темной комнате, где ее нет я просто умолчу…

День прошел в каких – то сумбурных делах, а к вечеру, а вечером была оглашена новая вводная – никуда не летим – летит другой экипаж. Ни чертыхаться, ни переживать сил уже не было, и поздним вечером я уехал со своим чемоданом в поселок – в гостиницу – что бы поспать до следующего дня в относительно человеческих условиях. Что день грядущий мне готовит?

Единственная гостиница была переполнена. Половину обитателей этой гостиницы составляли молодые жены молодых лейтенантов. Лейтенантов, как им и положено отправили на корабли, а прибывшие с ними молодые жены маялись без квартир – по гостиницам и общежитиям. Некоторые ухитрились быть кроме всего, с грудными детьми.

Я к тому времени был уже опытным бездомным и, пользуясь юридически не совсем безупречными, но крайне эффективными методами, получил спальное место в четырехместном номере. Посетив местное кафе, которое в простонародье ласково именовалось «Окурок», я завалился спать, положив документы под подушку – на Бога надейся, но сам не плошай!

Предельно измотанный событиями последних дней не успел помечтать перед сном. Говорят, что если регулярно представлять себе что – то хорошее, то это обязательно произойдет. И хотя моя личная практика не подтверждала эту гипотезу, перед сном я любил помечтать.
Но в этот вечер  уснул, лишь только коснулся головой подушки.

 Не знаю, может быть во – сне ко мне приходили какие – то мысли, но будущее которое они сформировали было следующим. В два часа ночи меня разбудил мой товарищ из экипажа. Он долго тряс меня за плечо, приводя в чувство, и глупо хихикая, сообщил – в последний момент все «переиграли» - летим в Эстонию прямо сейчас – транспорт уже на площади. Все поездки у нас начинались с центральной площади поселка – автобусы концентрировались именно там. Самое интересное – у меня не возникло никаких эмоций. Кончились эмоции. Едем, так едем …

Голому собраться – что подпоясаться. Удивительно мудры народные поговорки. Чемодан мой был уже собран и, натянув форму и проверив документы, через десять минут я был уже у автобусов. Ждали последних офицеров, которых так же, как и меня разбудили среди ночи. Хорошо, что я сказал где намереваюсь ночевать. Вполне могло быть, что вызвав меня из Ленинграда, из – за неразберихи улетели бы без меня.

Несмотря на глубокую ночь, все были немного возбуждены – еще бы – впереди Запад, Эстония, цивилизация…

Экипажи летали в Эстонию военными самолетами, с военного аэродрома. Аэродром находился где – то в районе озера Хасан – сразу вспоминались истории о маршале Жукове, о боях с японцами (или китайцами?). Но сейчас значения это уже не имело.

Чтобы добраться до аэродрома, нужно было проехать часа три – четыре по пыльным ночным дорогам. Я периодически засыпал и просыпался, стараясь увидеть что – ни будь за автобусным окном. Но в кромешной тьме не было видно ничего.  

Подвезли нас почти к самолету – огромному ИЛ-62, совершенно не отличающемуся от своего гражданского собрата. Только экипаж был военным – командир – седой подполковник (интересно, в каких передрягах он побывал, что ухитрился так рано поседеть?), а вместо длинноногих стюардесс – невозмутимые прапорщики в летных комбинезонах.

Посадка запомнилась плохо, хотя и была довольно утомительной. Прапорщики – стюардессы вытащили какие – то весы и взвешивали наши вещи. Затем инструктаж неизвестно о чем и, наконец под утро мы расселись в креслах твердо веря в то, что ближайшие десять часов не придется никуда спешить.

Время пролетело довольно быстро, и самолет приземлиля на аэродроме, находящемся совсем близко от Таллина, которым командовал небезызвестный генерал Дудаев.

Но в то время никто не знал никакого Дудаева, да и название «Чечня» мало что кому говорило.

Надо сказать, что экипаж наш был уже почти у цели – несколько часов на дачном поезде-дизеле и все, мы на месте в гостинице. Так гордо именовались общежития для офицеров.

А мне, как вычислителю, то есть человеку работающему с вычислительной машиной, командир прямо в самолете вручил командировочное предписание в Москву – в НИИ, который проектировал и изготавливал мой вычислительный комплекс. Мои «университеты» я должен был пройти там.  

Для нас, служивших на Дальнем Востоке, и привыкших считать расстояние тысячами километров, дистанция от Таллина до Москвы или Ленинграда выглядела просто смешной. Поэтому командир и попросил «заодно» заскочить в Ленинград и передать родственникам посылочку.

Приехать домой в Ленинград, через несколько дней после того, как я улетел насовсем – было столь же эффектно сколь и радостно. Поэтому  с энтузиазмом согласился «заскочить», да и к тому же поездка из Таллина в Москву так или иначе проходила через Ленинград. Кроме того, просьба командира – приказ, тут уж никуда не денешься.

Одним словом, когда мы выехали с аэродрома и за окнами автобусов стали мелькать вывески на незнакомом языке, меня просто высадили на узкую Таллинскую улочку.

Контраст с красивым и необъятным Дальним Востоком был разителен. Несколько минут мои ощущения были схожи с теми, которые должен испытывать космонавт, впервые высадившийся на незнакомой, но обитаемой планете.

Я с трудом выяснил у «инопланетян»  как добраться до автобусной станции. «Инопланетяне» отказывались говорить по  - русски. Хотя было сильное ощущение, что они все понимают. Наконец, при помощи жестов и внезапно возникшей «лингвистической интуиции», я добрался до автобусной станции и купил билет на Ленинграда. До отправления было часа четыре и я не отказал себе в удовольствии поглазеть на витрины уютных магазинчиков.

Сейчас я понимаю, что ничего особенного там не было, но в тот момент, «на контрасте» с казармами, сопками, пирсами, океаном и всей суровой аурой дальневосточного края, эти европейские магазинчики вызывали у меня ощущение благоговейного восторга.

Но время было позднее, и я  вернулся на автобусный вокзал, чтобы дождаться своего автобуса уже на месте.

Нетрудно догадаться, что я уснул прямо в кресле зала ожидания. Последние несколько суток спать приходилось урывками – в самолетах, в залах ожидания, даже в гостинице, где выспаться мне так и не дали.

Но в этом Таллинском зале ожидания я «отключился» полностью. Видимо свою роль сыграла и наступившая ясность в перспективах – я знал куда еду и зачем. Неопределенность последних дней подсознательно сильно утомила меня.

Пробыл я в «отключенном» состоянии минут тридцать, не больше. Но пробуждение было совершенно непередаваемым. Подобного ощущения я не испытывал ни до ни после этого дня.

Я не знал где нахожусь! Мозг, переполненный информацией последних дней, отказывался воспринимать реальность.   Все самолеты, кассы, волнения, разговоры с десятками людей, бестолковая суета перед отъездом обратно, все безнадежно перепуталось в голове. События потеряли свое место на оси времени. Они как бы имели место, но я не мог сообразить, какое из них было раньше другого. А самое лавное – я не мог сообразить где я нахожусь сейчас. Совершенно новое ощущение, вот такой, наверное и должно быть состояние медитации – когда думаешь ни о чем. Или размышляешь, как будет звучать хлопок одной ладонью. Или ощущение выхода в открытый космос – в бесконечную пустоту без начала и конца. Состояние безусловно интересное, но надо было определяться – где я и зачем? 

Казарменный быт родного экипажа, самолеты – это ясно, но откуда эти табло на иностранном языке? Что это вообще за учреждение? Несколько минут я озирался по сторонам, как ненормальный. Да я и был в этот момент по сути дела ненормальным, потерявшим контакт с реальностью. Я посмотрел на себя – так, я в шинели, со мной чемодан, значит куда – то еду…

Не буду лукавить – ясность пришла быстро. Через несколько минут здоровая психика вернула меня в реальный мир. Я с радостью вспомнил, что еду в Москву через Ленинград и все, все, все…

Но эти несколько минут я вспоминаю всю жизнь. Только после этого случая я понял величие Александра Грина, который смог вообразить и описать ситуацию, подобную моей. А так же понял я в поиске каких ощущений часами сидят тибетские монахи в позе лотоса. 

Раздалось объявление на двух языках. Начиналась посадка на мой автобус.  Ну что же, Ленинград, Москва, научно – исследовательский институт, затем опять Таллин, а затем – Дальний Восток и море. И обязательная перед заступлением на вахту фраза: «На охрану государственных интересов Союза Советских Социалистических Республик – заступить!». 

До распада Советского Союза оставалось десять лет…

Автономка подходила к концу. К концу подходили вахты, бесконечное напряжение. Вернее, сочетание легкого отупения многомесячного повседневного несения службы с ежесекундной возможностью тревоги. Любой тревоги – от аварийной до , не дай Бог, боевой. Это сочетание тяжелого повседневного труда с постоянной готовностью к стрессу и сами эти стрессы это и есть суть автономки.

Мы пробовали всеми известными нам способами, сохранить здоровье. Очень популярно было брать с собой в автономное плавание ящик минеральной воды. Существовало поверие, что минеральная вода предохранит зубы от разрушения. Кто – то занимался йогой. Я делал пробежки по своему боевому посту. Десять метров боком, между приборами в одну сторону, затем столько же но другим боком обратно. Это упражнение мало напоминало бег, скорее передвижение краба по песку в полосе прибоя, но что было – то было.

Еще мы изыскали возможность обливаться забортной водой. Это не приветствовалось начальство, поэтому два энтузиаста здорового образа жизни, один из которых – ваш покорный слуга, между вахтами протягивали шланг от ближайшего вентиля с забортной водой (а вентиль этот ближайший оказался в гальюне) в душ, где и принимали эти морские ванны. Вода была ужасно холодная, буквально 2 – 3 градуса, и процедуры, мягко говоря, «бодрили».  По мере продвижения к экватору вода теплела, но все равно стресс от процедуры был изрядным.

Кто – то ходил к доктору принимать «солнечные» ванны при помощи кварцевой лампы. Но эта процедура почему – то не пользовалась у нас популярностью. 

Одним словом, каждый боролся за здоровье в соответствии со своим представлением об этом самом здоровье.

Сейчас, по прошествии лет, я уверен, что все эти процедуры были абсолютно бесполезны, а скорее, даже вредны. Нагрузка и без того была изрядная, в основном психологическая. И организму лишние встряски, связанные с обливанием, загоранием, бегом, были ненужным дополнениям к повседневным стрессам. А по сути, весь ход службы на атомном подводном крейсере стратегического назначения, и есть постоянный стресс.

Мы, «вычислители» купили в автономку несколько ящиков «боржоми» и были уверены, что наши зубы останутся целы и невредимы.

Каково же было наше удивление, когда в закрытых пробками бутылках, вместо газированной целебной Кавказской воды, оказалась простая вода из водопровода. Видимо работникам магазинчика в базе ничего человеческое было не чуждо. А может быть, их тоже обманули?

Не знаю от этого ли прискорбного факта, а скорее всего сам по себе, в самом конце автономки у меня заболел зуб. Корабельный доктор, не заглянув даже мне в рот, предложил два варианта развития событий.  Или потерпеть до берега и пообещал обезболивающих таблеток, либо прямо сейчас вырвать.

Вырывать зуб, который можно вылечить, да еще в корабельных условиях, мне не хотелось. И я выбрал вариант «потерпеть».

Приход домой, к родным пирсам – всегда радость, а приход из автономки – радость в кубе или даже четвертой степени. Швартующуюся лодку встречают оркестром, но видят это и наслаждаются бодрыми звуками оркестра только три – четыре человека, стоящие на мостике. Весь экипаж «внизу», в прочном корпусе – на своих местах, согласно штатному расписанию - как писали в документах.

Но общее построение на пирсе после швартовки, конечно было. Командир дивизии поздравил с успешным выполнением задачи, и прозрачно намекнул, что скоро опять в море. «В море – дома, дома – в гостях» - вот девиз истинного моряка. Уходили мы из базы ранней весной, а сейчас разгар лета, ярко светит солнце, чайки над синей водой бухты. На пол – пути между пирсами и казармами, где жил экипаж на берегу, была бухточка. Удивительно красивая, маленькая бухточка, обрамленная сопками и неприступными скалами. Бухточка имела собственный пляж - песчаную полосу вдоль берега. В свободную минутку и при соответствующей погоде  мы забегали сюда искупаться. Вот только «соответствующей погоды, а тем более «свободных минуток» не было практически никогда.

Сейчас, на законном основании, экипаж в полном составе отправился на пляж. Устройство на берегу, в казарме, проблемы с камбузом – все потом, а сейчас единственное вполне объяснимое желание – ощутить теплое море и подставить свое бледное тело яркому солнцу. 

Но я, мучимый зубной болью вместо пляжа поплелся к стоматологу – прямо в базе имелась двухэтажная поликлиника со стоматологическим кабинетом. Но мне не повезло – поликлиника была на ремонте, который по Жванецкому нельзя закончить, а можно только прекратить. Пробегавший по замазанным краской и известкой коридорам врач, посоветовал обратиться к стоматологу на ПМ – ке – плавмастерской. Там был свой штатный врач – стоматолог со своим кабинетом. И я поплелся на плавмастерскую – это довольно крупное судно стояло на дальних пирсах, вдалеке от боевых кораблей. Пришлось пройти приличное расстояние до этой самой плавмастерской. Красоты природы уже не радовали меня.

Большое судно и, по сравнению с суровой функциональной обстановкой подводной лодки, довольно комфортабельное.

Но, как ни трудно догадаться, кабинет стоматолога был закрыт,  и где он сам – выяснить не удалось.

Интересно, что сейчас делают «наши»? – горестно подумал я.

Но развить эту мысль я не мог – зуб болел отчаянно.

Оставался один выход – ехать в поселок, в госпитальную поликлинику. Но выйти из базы в рабочее время можно было только с разрешения коменданта.

Вот я, чертыхаясь и проклиная всю эту неразбериху, поплелся к коменданту. Комендант – не моряк, а майор в черной форме, но на погонах у него красные просветы. Что такое автономка понять он не был способен и на все мои объяснения отвечал односложно  - нельзя. Все мои рассказы о дальних подводных плаваниях, о трудностях, которые мы героически перенесли, не тронули каменное сердца профессионального службиста. В рабочее время – нельзя.

Вышел я от него с одной утешающей мыслью – никогда этот майор не выйдет на боевую службу на ракетном подводном крейсере! Правда, его это, видимо, нисколько не расстраивало. Он и не собирался на боевую службу.

   Первые часы после долгого плавания и пребывания в относительной неподвижности, ноги ощущают слабость. Мои ноги уже дрожали – я явно перевыполнил норматив ходьбы для первого дня после автономки.      

Но настоящего подводника так просто не сломить! Вопрос с зубом надо решать – к ночи он мог разболеться так, что на стенку полезешь. И я решил выйти из базы нелегальным путем – тропинкой через сопки. Между собой мы ее называли «тропой Хо – Ши – Мин-а» из – за сходства ощущений идущего этой тропой с ощущениями борца за освобождение Вьетнама. Помимо живописной тропы, проложенной свободолюбивыми «самоходчиками» этому сходству способствовал тот факт, что тебя теоретически могли подстрелить. Дело в том, что рота охраны базы состояла из совершенно дремучих выходцев из Средней Азии, которым, за каждого пойманного «самоходчика» давали краткосрочный отпуск на родину. И они особо не церемонились. Правда, никого еще не застрелили, но упорно ходили слухи, что они получили команду стрелять по «самоходчикам» в случае их явного неповиновения.  

Принимая во внимание все эти отягчающие обстоятельства, я стал карабкаться через сопки. Тропа Хо-Ши Мин – а была изрядно натоптана и из тропы превратилась в узкую извилистую дорогу.

Природа вокруг была невероятно красива. Но мне было не до красоты. Проклятый зуб, а так же опасение, что я не успею добраться до поселка засветло, все эти печали подгоняли меня, не оставляя времени озираться по сторонам. 

Два часа по горам в жару – прогулка не из легких. А если ты до этого провел несколько месяцев практически без движения на своем боевом посту, в глубинах мирового океана, то вообще трудновыполнимая.

Наконец я вышел на дорогу, ведущую к поселку. Никто меня не задержал и не подстрелил. А было бы забавно, вернувшись из автономки через несколько часов быть сраженным пулей советского солдата. Но в этом случае просматривался явный плюс – зуб не мучил бы меня. Некого было бы мучить. Интересно, когда в тебя попадают – ты слышишь звук выстрела? Наверное нет – пуля летит быстрее скорости звука…

Эти грустные размышления не помешали мне удачно «проголосовать» и остановить рейсовый автобус. Это было удачей и часа через полтора, я сидел в очереди у стоматологического кабинета.   

Но воистину, пути Господни неисповедимы. Женщина – врач бдительно посмотрела на меня и спросила – А где вы служите?

Шестым чувством, я ощутил что рано обрадовался и начал называть этот день «своим». Дело в том, рядом с базой подводных лодок находилась база надводных кораблей. Пользоваться этой поликлиникой имели право только «надводники» так как у подводников была своя поликлиника в базе (это та поликлиника, которая была в состоянии перманентного ремонта). Свои челюсти гордые подводники имели право лечить только в своей поликлинике. В госпитальной поликлинике по стоматологическим вопросам нас не обслуживали. Все эти соображения с огромной скоростью пронеслись у меня в голове. Наверное, так чувствовал себя Штирлиц, находя ответы на каверзные вопросы Мюллера. Мгновенно «прокачав» ситуацию, я бодро соврал – служу на сторожевом корабле. А кто у вас там врач? – не унималась въедливая врачиха. Да, «Штирлиц» из меня никудышный, и я невразумительно промямлил, что врач, мол, молодой только прибыл и фамилии поэтому не помню. – А вот и нет – ехидно сказала врачиха – на сторожевых кораблях врача нет, там только фельдшер.

Все пропало, сейчас меня с позором выгонят из кресла и из кабинета. Все мытарства сегодняшнего всплыли в памяти. Лучше бы меня пристрелили на тропе Хо – Ши –Мин – а!

Видимо вся бездна отчаяния отразилась на моем бледном лице. Взгляд врачихи потеплел. – Вы с лодок? С какого экипажа?

Экипажи именовались по фамилии командира – экипаж Петрова, экипаж Иванова. Я назвал свой, а она оказалась женой командира дивизиона из соседнего экипажа. Ангел – хранитель в очередной раз спас меня. Прогнать такого же подводника, как и ее муж, она не смогла.

Со словами – Ну ладно, уж – она принялась за свою мало кем оцененную работу. Если обычно зубной врач вызывает отрицательные эмоции, связанные с болью, противным звуком бормашины, то сейчас эта женщина для меня была олицетворением ангела несущего божественное провидение.

Я сидел с открытым ртом и смотрел в белый потолок и только сейчас пришло осознание, что я на земле, мы пришли! Проклятый зуб не дал мне в полной мере испытать чувство восторга, когда после нескольких месяцев сидения в железной трубе, вдруг видишь солнце, воду, вдыхаешь неповторимый запах зелени… Понимаешь, что сделал что – то большое и важное. Самые незабываемые первые часы после автономки!

Противно жужжала бормашина. До распада Советского Союза оставалось десять лет…     

Автобус медленно, но уверенно взбирался на очередную сопку по извилистой дороге. Мне удалось сесть к окну, что дало возможность беспрепятственно наслаждаться видами невероятной красивой дальневосточной природы. Мы ехали в базу атомных подводных лодок.

 Каждый экипаж загружался в один, предназначенный ему автобус. Если кому - то не повезло и не удалось сесть в «свой» автобус, то приходилось втискиваться в «чужие» автобусы. Но тогда тебя могли и высадить, если появлялся запоздавший член другого экипажа. Стоять в автобусах запрещалось – дороги были по – настоящему горные, идущие через крутые сопки, и центровка автобуса не должна быть нарушена.

Но в этот раз все складывалось удачно. Я сел в «свой» автобус и шансы быть изгнанным с места у окна, были равны нулю.

По приезду в базу нас – свободную смену, уже которая воспользовалась своим правом побыть на берегу, высаживали на главной остановке, которая даже оформлена была, как некое подобие площади.  Затем, минут 20 ходьбы по сопкам до СРБ – службы радиационной безопасности. Затем переодевание в маркированную пугающим треугольником одежду с надписями РБ – радиационная безопасность. Но мы называли всю одежду для прохода корабль «РБ». Маркированная обувь не имела своего неофициального названия.

Затем дозиметрический контроль, когда надо прижать к груди массивный аппарат держа руки и ноги на специальных стационарных дозиметрах. Аппарат давал «добро» зеленой лампочкой, скользил на свое место по никелированным направляющим, и еще минут пять ходьбы уже по «зоне» - непосредственно до пирса с пришвартованными лодками.

Здесь уже второй – последний пост дозиметрического контроля. На нем уже не контролировали каждого дозиметрами – просто смотрели что бы все были в маркированной одежде и обуви.  С одеждой, как правило, было все в порядке, а вот обувь переодевать по несколько раз в день было весьма утомительно. Да и ботинки частенько пропадали из металлических шкафчиков. Поэтому многие были в обычной, «уличной» обуви, просто перед проходом контроля рисовали белый треугольник на носках ботинок зубной пастой. А при обратном путешествии треугольник просто стирался ветошью, и ботинки превращались в обычные.

К моменту спуска в прочный корпус все уже были немного утомлены. Почему – то  переодевания и заправка коек отнимают значительное количество душевных сил.

Я не спеша прокручивал в голове картину приезда. Так, что дальше? А дальше я принимаю свой боевой пост, расписываюсь в журнале, докладываю, одним словом «заступаю». Мой сменщик радостно собирается на «сход» - на берег. Для него, едущего домой, путь не будет таким долинным и утомительным. Еще одна интересная мысль – в одну сторону устаешь, обратно – нет. Хотя дорога та же самая. Прямо какая-то гравитационная аномалия. На обратном пути становишься как бы легче. Интересно, как чувствовал себя Армстронг на Луне?…

Мысль бежала дальше. Что потом? Потом сутки дежурства, сутки в казарме и только на третьи сутки вечером приходит твоя очередь «схода» на берег.    Таков режим боевого дежурства в базе, у пирса. Так, что потом?…

Потом несколько месяцев автономка с предшествующей ей выходами в море, сдача зачетов, экзаменов, комиссии, затем в док в заводе через бухту, и вперед – «На охрану государственных интересов Союза Советских Социалистических республик – затупить!»

Да, езда в автобусе у окошка стимулирует полет фантазии и активизирует способность строить планы. А ведь кто – то из мудрых иронично сказал: «Хочешь насмешить бога – расскажи ему о своих планах». Вот и сейчас переживаю неслучившиеся события. Поэтому я прерываю чехарду мыслей и начинаю смотреть по – сторонам.

А смотреть, действительно, было на что. Автобус взобрался на вершину очередной сопки и передо мной открылся завораживающий вид на бухту. В обрамлении зеленых, покрытых мелким лесом сопок, сверкала синяя вода залива. Хочется написать «лазурная». Но нет, вода не была целомудренно «лазурной». Она была именно синей, чуть ли не светящейся ярко синим цветом.

Залив, как всегда, как и тысячи лет назад невозмутим. Его нисколько не волновало действие, развивающееся в  акватории. Только солнечная рябь выдавала то, он бодрствует и держит все под своим контролем.

Посередине залива – на рейде стоял величественный авианосец. Даже издалека он выглядел огромным. Огромная посадочная палуба, нагромождение, но не хаотичное антенн, без преувеличений – целый город.

Мелкие корабли охранения (а по сравнению с авианосцем любой другой корабль казался мелким) были разбросаны по заливу. Картину действа дополняли несколько вертолетов, висящих в воздухе в разных концах залива.

На авианосце явно что – то происходило. Авианосец прибыл в наши края совсем недавно. В городке человека с авианосца всегда можно было отличить – на кителе, над левым нагрудным карманом у них красовались шитые золотом крылышки – признак принадлежности к авианосной авиации. Для их экипажа даже построили специальный дом. Интересно – ехидно подумал я – если посчитать по квартирам, сколько там живет действительно членов экипажа авианосца? Наверняка пол – дома заняты всякими «хитрыми», сумевшими попасть в заветную очередь всеми правдами и неправдами. Чаще, конечно неправдами. «О, времена, о нравы». «Квартирный вопрос испортил людей» - точнее Воланда и не скажешь.    

На палубе авианосца стояли несколько серых самолетиков. Интерсно, почему они серого цвета? Ведь в этом какой – то смысл. Но постичь этот смысл я не успел.

    Один из самолетиков стал взлетать. Это были первые наши самолеты палубной авиации с вертикальным взлетом и посадкой. Самолетик поднялся над палубой невысоко. Такое впечатление, что делал он это с усилием. Затем стал перемещаться в сторону кормы и повис над водой явно собираясь порадовать зрителей эффектным взмыванием в небо.

Вертолеты задвигались, меняя свое положение над заливом. Интрига была создана. Как в опере – прозвучала увертюра и публика, покашливая и сжимая в руках театральные бинокли, ждет начальных тактов первого отделения. Хотя, некоторые «ценители» музыки в этот момент шуршат обертками шоколадок, подкрепляясь перед долгим путешествием в мир классической музыки.

И первое отделение началось! Да еще как началось! Солист упал со сцены в оркестровую яму – самолетик, висящий в воздухе, накренился, сработала катапульта (а катапульта на этих самолетах срабатывала автоматически при достижении им какого – то определенного крена). Летчик черной точкой взмыл вверх и стал эффектно опускаться в синие воды по - прежнему невозмутимого залива на красивом оранжевом парашюте. Поскольку у самолета такого красивого парашюта не было то он, как бы обидевшись на эту несправедливость, просто упал в воду и утонул, еще до того, как летчик плавно опустился на воду.

Издалека не было видно но, скорее всего у летчика надулись какие – то устройства, поддерживающие его не плаву – он не собирался тонуть. На авианосце стали спускать катер, вертолеты устремились к месту падения. За жизнь летчика можно было не опасаться.

Следующей мой мыслью была мысль опытного офицера – Ну и взгреют же этого летчика, когда достанут из воды…

Но наслаждаться картиной спасения летчика, а тем более процедурой его «взгревания» мне уже не удалось. Дорога повернула, и солнечная рябь залива скрылася из вида.

До распада Советского Союза оставалось десять лет …    

Ночной перрон был совершенно пуст. Замызганный состав, с разбитыми стеклами уже ушел. Только наш экипаж в окружении чемоданов и  рюкзаков стоял, озираясь по сторонам. Последние несколько часов в поезде с разбитыми стеклами (а дело было зимой) произвел на нас сильное впечатление. Но человек живуч, не то что «скотина безмолвная». Скот бы точно пал, окинув худые ноги с большими черными копытами сторону.

Летели мы из Европы – из Эстонии. Для всех, живущих на Дальнем Востоке все, лежащее левее уральского хребта было «Европой». Мы окончили двухмесячный курс подготовки в учебном центре и возвращались в родную базу. Эти нечастые командировки в учебный центр были той «отдушиной», сменой обстановки, которая позволяла и дальше тянуть суровую лямку службы на подводных лодках.

Представить даже трудно – маленькие улочки пригородного Таллинского городка, довольно чистые общежития гостиничного типа, и что немаловажно, ресторан и магазин с хорошим вино – водочным отделом и все это после суровых реалий Дальнего Востока.

Напряжение службы на корабле было весьма велико и сам дух этой командировки в уютную Эстонию, подразумевал возможность немного расслабиться. Вот и расслаблялись. Приехав богатыми подводниками, перед отъездом проводили обязательную операцию под кодовым названием «Хрусталь» - сдачу чемоданов пустых бутылок, чтобы не голодать длинным путем обратно – с «Запада» на «Восток».  

  Экскурсии в Таллин, приводили в абсолютный восторг – средневековый город,  опять же рестораны с экзотическими названиями, шкуры медведей и головы лосей с ветвистыми рогами по стенам. Но одно из самых сильных впечатлений, оставшихся в памяти, автопортрет Георга Отца – плачущий арлекин. Сила воздействия на меня этой маленькой картинки равна Леонардовской мадонне Бенуа.

Возвращались мы из города поздним вечером, и неподкупные бойцы ВОХР (вооруженной охраны) все, как правило женщины, бдительно проверяли документы прямо в электричке.

Следующий день – занятия, зачеты, построения, служба а затем опять долгожданный вечер отдохновения.

Но все хорошее быстро заканчивается. Закончились занятия, деньги, бутылки уже сданы и вот мы возвращаемся назад.

Объем багажа заметно увеличился – многие купили себе в «продвинутой Европе» что – ни будь, одеяла, люстры, входившие тогда в моду миксеры и кофемолки.

Затем – калейдоскоп коротких переездов и длительных перелетов. До Таллина добирались на дачном поезде – дизеле, затем автобусами до аэродрома. Посадки, построения, инструктажи, постоянные подсчеты личного состава (были случаи, некоторые бойцы убегали и их приходилось долго ловить) и, наконец, самолет.

Самолет на этот раз был ТУ-154 и по пути на Восток он сделал несколько посадок на каких – то венных аэродромах. Из самолета при каждой посадке всех выгоняли и мы стояли прямо на летном поле в ожидании, когда самолет дозаправят.

Поскольку аэродромы были военными, то об удобствах, аэровокзалах,    кафе и прочее, говорить не приходилось. Но зато этот недостаток возмещался возможностью созерцать авиационную технику, которую в другом месте и не увидишь.

Какие – то огромные бомбардировщики, морские разведчики целеуказатели – МРЦ – с бульбой радиолокационной антенны в самом носу самолета. В сочетании с огромными крыльями, четырьмя винтами создавалось впечатление дракона, вернее, сказочного змея – горыныча.

Но самое сильное впечатление на меня произвел неведомый мне раньше новый бомбардировщик, стоящий на летном поле где – то в Поволжьи. 

Самолет этот очертаниями напоминал истребитель – острый нос, скошенные крылья но совершенно огромных размеров.    

Мне показалось, что хвостовое оперение было у него высотой с шестиэтажный дом.

Вот это необычное сочетание привычных обводов истребителя с совершенно невероятными размерами и приковывало взгляд к этой грозной машине. Из этой поездки, как всегда полной впечатлений, мне запомнился автопортрет Георга Отц – а и этот грозный и наверное страшно секретный самолет.

Полет закончился на дальневосточном аэродроме, где – то в районе легендарного озера Хасан.

Затем – опять автобусы до поезда, на котором мы должны были доехать до Владивостока часа за четыре. Эти 4 часа запомнятся мне надолго. Вагоны, предназначенные для нас не отапливались в принципе. Кое – где оконные стекла разбиты. Света нет вовсе.

Кое – как мы разместились, в тамбурах встали дневальные, но самые шустрые моряки ухитрялись на частых остановках проникать на перрон, минуя всех дежурных и дневальных, и по перрону переходить в другие вагоны поезда. Помимо того, что другие вагоны были со стеклами и отапливались, там были пассажиры, среди которых присутствовали и задорные местные девчушки.

Они и были причиной несанкционированных путешествий наших героев по поезду. Все жители этих мест были потомками ссыльных, но отнюдь не революционеров. Поэтому налет, тонкий флер какой – то уголовщины и вседозволенности веял в этих краях. Словарный запас этих девиц был не богат, а уж такие понятия, как целомудрие и нравственные устремления были им чужды в принципе. Могли они и напоить матросов, а те, в свою очередь, учинить какое – ни будь безобразие. Расслабляться нельзя было ни на секунду и мы, младшие офицеры с достойными бойцами ходили по вагонам и выуживали разгильдяев из рук радушного гражданского населения. Мне это напоминало патруль времен революции и гражданской войны, когда красноармейцы в длинных шинелях, с винтовками с примкнутыми штыками, ходили по переполненным мешочниками вагонам и выискивали белогвардейских агентов.

Но, все проходит, как говорил Соломон. Закончился и этот короткий, но эмоциональный перегон.

Мы – в двух шагах от цели, но тут меня «обрадовали» - назначили старшим, для того, чтобы довести бойцов до базы.

Дело в том, что я был неженатым и все подобного рода поручения выпадали мне и еще некоторым «неженатикам». «Женатики» - выходили из автобусов в поселке и шли домой, и приезжали в базу только на следующий день.

Мой статус неженатого напоминал мне статус «пораженного в правах», который получали освобожденные из сталинских лагерей. Все самые неприятные вахты, дежурства доставались мне.

Вот и сейчас, стоя на остановке в поселке и провожая печальным взором радостно спешащих домой офицеров и мичманов, я горевал по поводу несправедливостей жизни.

Но надо приниматься за дело. Еще раз посчитал людей, проинструктировал еще раз двух лейтенантов, оставленных мне в помощь и на секунду задумался – что надо будет сделать по приезду. Надо будет  разместить людей – а это постельное белье, поставить дневальных, разобраться с питанием на завтра. Ладно, не в первый раз! Разберемся по ходу дела!

От лейтенантов толку мало – они сами требовали постоянного контроля и указаний. Один из них сейчас открывал невинную бутылку лимонада, которую зачем – то тащил из самой Эстонии, другой беспомощно озирался по сторонам.

И тут я увидел небо в звездах! Я сразу получил всю необходимую информация для съемок фильма «Звездные войны». У меня было полное ощущение, что я неожиданно выпал из космического корабля прямо в открытый космос. Постельное белье, камбуз, все проблемы сразу растворились в черной бездне, и только яркие звезды хаотично двигаясь, связывали меня с этим миром. Мне показалось, что наслаждался я этим состоянием довольно долго, но потом очевидцы, в лице моих помощников утверждали, что пришел я в себя буквально за несколько секунд.

А произошло следующее. Лейтенантик откупорив бутылку с газировкой, намеревался выбросить пробку. Но вместо того, чтобы некультурно бросить ее себе под ноги (урн не было в принципе), он решил культурно забросить ее подальше от остановки. Широко размахнувшись, он швырнул таки эту несчастную пробку, но таким идиотским способом, что его рука на излете попала мне в лицо, а именно в правый глаз.

Совершенно нелепая ситуация, которая выглядела бы нелепой даже вставленная в качестве эпизода в фантастический рассказ. Нереальная ситуация, в которую никто не поверит. Поскольку удар был совершенно неожиданным, и «вне контекста» текущего момента, то я был по – настоящему потрясен.

Лейтенанты дружно извинялись, а я, держась рукой за подбитый глаз и похожий на одноглазого капитана Флинта, кратко излагал все, что я о них думаю. Через непродолжительное время звезды погасли, и я ощутил пульсирование крови в набухающем синяке. Я не стал спешить и уже в развернутой форме  еще раз доходчиво изложил, что я думаю по поводу лейтенантов вообще и особенно, по поводу провинившегося несчастного. Про себя я подумал – что не зря летчики – истребители времен Отечественно Войны заходили в атаку со стороны солнца – чтобы начать атаку неожиданно. «Неожиданно» - сильная вещь!

Продолжая держаться за глаз я сделал несколько коротких, но существенных уточнений и разъяснений по поводу сказанного мной выше. После чего мы сели в автобус. Бойцы, видевшие эту комедию, предложили мне в качестве компресса ремень с латунной бляхой, которую я тут же приложил к синяку. Без приключений мы добрались до базы. Там нас ждал, оставленный в экипаже мичман – интендант, он уже все приготовил и , назначив дежурного и дневальных я пошел докладывать начальнику штаба.

Доложив о прибытии, я стоял перед ним, стараясь поскорее уйти и отдохнуть, наконец. Нач. штаба – старый морской волк внимательно посмотрел на меня и сказал: - Хорошо, размешайтесь. И уже другим голосом, по – отечески спросил – расскажи, что было?     

Я сразу понял, что он имеет ввиду фингал под глазом и рассказал ему всю правду – про бутылку, пробку, случайное попадание рукой в глаз – в общем все, как было.

Нач. штаба, по моему, даже обиделся. У меня были с ним хорошие отношения и он рассчитывал на большую откровенность. Может быть, он ждал историю о романтической дуэли?

Ладно, иди. Придумал бы что – ни будь получше – разочарованно сказал старый морской волк.

 Я вернулся в экипаж. Бойцы разместились, служба была на местах. Все устали и до возвращения «отцов – командиров» завтра утром ничего не должно было произойти.

Вы поставили экипаж на довольствие? – спросил я у интенданта, хотя знал что он все уже сделал.

Наконец, я снял ботинки, китель, повесил его на спинку стула. Раздеваться не стал – в любой момент могли вызвать куда угодно.

Закинув руки за голову подумал – Что дальше?

А дальше – прием корабля, сдача задач, и в море, в автономку. «На охрану государственных интересов Союза Советских Социалистических республик – заступить!»

Засыпая, я проваливался в черную бездну. Но звезд я уже не видел.

До распада Советского Союза оставалось десять лет...

Подводную лодку качало. Вообще, для атомной подводной лодки качка – редкое явление. Атомоходы основное время находятся под водой, где качка ощущается только вовремя подвсплытия на сеанс связи. Да и то – это не качка, а так, отголоски бушующих на поверхности штормов.

Но сейчас качало прилично. Я представил себе – каково на мостике, через который волны просто перекатываются. В то время в нашей дивизии погиб начальник штаба – молодой, перспективный. Стоя в шторм на мостике он увидел особенно большую волну и успел крикнуть рулевому – сигнальщику – «Вниз!». Моряк скользнул вниз, в верхний рубочный люк. А самого начальника так ударило об ограждение рубки, что он через несколько дней умер – разрыв селезенки.

Так, по крайней мере рассказывают. У меня по поводу этого случая масса вопросов – на мостике в шторм стоят пристегнутыми специальными карабинами – как раз для таких случаев. Значит кто – то был не пристегнут… Но история об этом умалчивает. Факт остается фактом – вахтенный моряк жив, а нач.  штаба погиб. От удара волной.

Вот такой шторм был и сейчас. Выходили мы в море на сдачу задач – подготовка к автономке это самый нервный и изнуряющий режим плавания. На корабле помимо экипажа разместились флагманские специалисты, представители промышленности и еще масса всяких проверяющих – от политотделов до других важных отделов.

Каюты отданы им, а мы – экипаж – живем прямо на своих боевых постах. Спит на матрасах, брошенных на палубу. Но это не особо расстраивает - привыкли, да и по многочисленным  тревогам бегать никуда не нужно – уже на месте.

Дело в том, что когда отдыхаешь в каюте, на своем штатном месте, по тревоге ты должен нестись на свой боевой пост  - там твои средства индивидуальной защиты. ИДА – индивидуальный дыхательный аппарат – устройство, которое часто показывают в кино – противогазная маска с хоботом и тремя баллонами и дыхательным мешком. Все это надевается на шею, маска, соответственно на лицо, открываются вентили на груди, и можно дышать несколько часов. Даже всплывать с небольшой глубины. Есть еще ИП – изолирующий противогаз. Это устройство полегче и попроще, Противогаз имеет источник кислорода, за счет химической реакции,  который и позволят дышать в загазованной атмосфере. Тоже – не без проблем аппарат, но достаточно эффективен.

При себе постоянно подводник имеет ПДУ – портативное дыхательное устройство. Это красный бочонок, висящий на плече. Маски у него нет. Только хобот. Оно обеспечивает жизнь в течении первых 20 – 30 минут пожара.

Если ты отдыхаешь в каюте, а они расположена во втором отсеке для офицеров и в пятом для моряков, то по тревоге обязан нестись, сломя голову на свой боевой пост.

Но по аварийным тревогам вахтенные отсеков задраивают  переборочные люки, и не факт, что ты успеешь добежать до своих средств защиты. В этом случае рассчитывать можно только на свое ПДУ.      

Поэтому, мы особо не расстраивались, что приходилось спать прямо на боевых постах – так проще.

Сейчас был как раз тот момент, когда корабль, переполненный проверяющими и принимающими, все «свои» жили прямо на своих постах – «не отходя от кассы».

Это относилось к тем, у кого посты представляли собой закрывающиеся помещения. Кто был лишен такой роскоши  - турбинисты, например, организовывали «норки» в особо удобных местах среди нагромождения приборов и механизмов.

Постоянное пребывание на своем боевом посту было безусловно удобно, но прогулка через пару отсеков в каюту воспринималась, как смена обстановки, разновидность маленького отдыха, психологической разгрузки. Постоянное же нахождение в «шкафу» своего боевого поста морально немного утомляло, при всех его объективных удобствах.

На это утомление сейчас накладывалось утомление от нервотрепки проверок, частых тревог, всплытий, погружений, а в данный момент еще и от качки.

Во время качки у меня возникал интересный психологический «момент». Мне начинало казаться, что приборы, механизмы, пульты, трубопроводы, теряют свои четкие очертания, и как в фантастических фильмах про переход в другое время, становятся «жидкими», меняя размеры и расположение, относительно друг друга.

Становятся «жидкими» чуть – чуть, и помимо общего качания картины перед глазами, они еще немного «плавают» сами по себе. Интересно, но неприятно.

Только что закончился учебный выход в ракетную атаку. Нельзя сказать, что это было уж очень страшно, но довольно утомительно.

Щелканье тумблерами, переключателями, постоянные команды и доклады по переговорным устройствам, регламентированная последовательность действий, хотя и знакомая, но на каждом этапе чреватая неожиданностями.

Эту условную ракетную атаку мы прошли без замечаний, и теперь можно было (нужно было) отдохнуть. Отдыхать приходилось урывками. Это по – настоящему не отдых, но хоть что – то…

Вот мы без промедления и решили воспользоваться этим «урывком», один из нас (а на каждом боевом посту было трое) сидел за пультом – он был на вахте. Ему отдыхать сейчас нельзя. Второй член нашей группы заполз за этот самый пульт – там было самое хорошее место для отдыха – матрац, одеяло, вместо подушки папки с документацией – самыми мягкими были папки в огромными схемами на многометровых листах бумаги.

Я же отправился на свой матрац – в самом конце узкого коридорчика боевого поста. Перед задней стенкой было отличное место, образованное корпусами двух ракетных шахт. Там находились ящики с запасными элементами для вычислительного комплекса и узенькое место для матраца.

Несколько месяцев назад я лежал на этом самом матраце, глядя вверх – на хитросплетение кабелей на подволоке отсека и, как всегда думал ни о чем. Мы были так же, как и сейчас, в надводном положении нас так же качало но не так сильно, как сейчас.

Ящики, стоящие друг на друге образовывали стенку, доходящую почти до подволока – «потолка» помещения. Я уже говорил об оптических аномалиях, возникающих у меня при качке – когда предметы начинают как бы перемещаться относительно друг друга. Вот и в тот момент, я с интересом наблюдал, как ящики перемещаются относительно огромных труб ракетных шахт. И только за секунду до падения пришло осознание, что это не обман зрения, а ящики по - настоящему падают от качки. Видимо, были плохо закреплены.

Каждый из металлических ящиков весил килограмм 50 и, если бы они рухнули на меня, то последствия могли быть очень печальными. В лучшем случае – перелом ребер. А в худшем – думать не хочется. Но, «судьба Евгения хранила». За счет того, что проход, в котором я лежал и куда по всем закона классической физики должны были рухнуть ящики, был очень узким, то верхний ящик, упав, уперся в ракетную шахту напротив  и заклинил остальные. Теснота подводной лодки спасла меня.

После этого предупреждения судьбы я уже сам, лично закрепил ящики специальными лямками и долго дергал за них, проверяя прочность. Несмотря на это, сейчас я  с опаской поглядывал на стопку тяжелых ящиков, нависающих сейчас надо мной.

Что – то холодно – подумал я, подтягивая ватник к подбородку. Одеяло было только на спальном месте за пультом.

По лодке гулял свежий ветер – пополнялся запас ВВД – воздуха высокого давления. Верхний рубочный люк открыт, межпереборочные люки тоже и в носовом и кормовом отсеке мощные компрессоры «набивали» баллоны сжатым воздухом. Мы пользовались каждым всплытием, чтобы пополнить запасы ВВД.

Сон, постепенно брал свое. Наконец, как писали поэты в древней Греции «Я попал в объятия Морфея» и благополучно уснул, несмотря на постоянный грохот вентиляции, на ветер, гуляющий по отсекам…

Пробуждение было крайне нестандартным. Подсознательно я ожидал услышать звонки тревоги, аварийной, учебной, боевой – какой угодно, но никаких звуков не было. Вообще никаких!

Несколько секунд соображал – что «не так»? Тишина, полная тишина. Тишина узурпировала действительность. Как будто попал под власть тишины – абсолютную, но тихую власть.  Я никогда не думал, что тишина обладает такой тотальной властью над реальностью.

Не слышно ни грохота вентиляции, ни пощелкивания и похрюкивания вычислительной машины. Вычислительный комплекс всегда сопровождал свою работу характерными звуками по которым можно было судить в какой стадии в данный момент вычислительный процесс и в каком состоянии оборудование.

Я сразу вскочил и посмотрел на пульт – на пульте все мигало, как всегда, в штатном режиме. Сидящий в кресле офицер держался за уши.

Только сейчас я осознал, что у меня тоже страшно болят уши. По профессиональной привычке я стал «продуваться» - зажав нос пальцами, пытался выдохнуть через него. Это помогает, когда растущее давление воздуха давит снаружи на барабанные перепонки, а мы, создавая давление изнутри ставим их на место. Но сейчас, это не помогло. Наоборот – боль возросла. Я попытался что – то спросить – ничего не слышно. Пропал голос?

Интересное ощущение. Как будто ты попал в вату, невидимую, но плотно тебя обхватившую.  

Мысль работала быстро. Обычно такие эффекты возникают, когда разрывается магистраль с воздухом высокого давления и воздух с ревом начинает «надувать» отсек. Вот тогда и закладывает уши и лопаются стекла приборов.

В полной тишине я выбежал на средний проход  - по отсеку бегали люди, у клапанов магистрали ВВД вахтенные крутили маховики, то есть шла борьба за живучесть, но в полной тишине.

Обычно любая нештатная ситуация сопровождается объявлением тревоги, через переговорные устройства поступают и принимаются команды и ты знаешь – что вообще происходит. Каждый член экипажа знает, что ему делать по любому виду тревоги. Но сейчас не было никакой тревоги, ничего не звенело, переговорные устройства были немы. Была тишина и боль в ушах.

Я очень люблю научную фантастику и для меня все подобные невероятные ситуации представляются происходящими на космических кораблях, на других планетах, во время встречи с инопланетным разумом. Обстановка полной тишины создавала налет какой – то «фантастичности», нереальности. Вот только уши болели вполне реально.

Вдруг в реальность ворвались звуки. Загремела вентиляция, пробегающие по палубе издавали нормальные звуки шагов, а не передвигались, как бесплотные ангелы, у них (да и у меня, наверное) появились голоса. Из фантастического романа я сразу вернулся на землю, точнее в море.

Забежал на пост – Сергей, ты в порядке? Что это было – ВВД рвануло?

Да непохоже ответил Сергей, потирая уши.

Тут заработала трансляция, власть на корабле на несколько минут захваченная тишиной, вернулась к командиру.

А случилось следующее – все до банального просто. Но это сейчас просто.

Корабль пополнял запасы воздуха высокого давления и мощные компрессоры засасывали воздух через открытый верхний рубочный люк.

Штормовой волной люк захлопнуло и компрессоры «подсосали» воздух из корпуса подводной лодки. Так происходит при консервировании овощей. Только вместо овощей были братья – подводники.

Барометр на главном командном пункте – прибор по которому измеряют давление в отсеке повернул свою стрелку в сторону уменьшения давления, стрелка уперлась в ограничитель и погнулась.        

Много случаев было связано с неожиданным поступлением воздуха в отсек, но про случаи «отсоса» воздуха из отсеков – я не слышал. Отсюда и мертвая тишина, ощущение фантастического романа.

Хорошо, что в этот момент за пультом ОКС – общекорабельных систем находился опытный командир группы. Одним поворотом ключа он открыл какой-то клапан, сообщающий лодку с окружающим воздухом, и сразу все (включая барабанные перепонки) стало на свои места – из фантастического кошмара мы вернулись на Землю.

Шли последние дни подготовки к автономке. Совсем скоро мы каждый день будем слышать команду «на охрану государственных интересов Союза Советских Социалистических республик – заступить!» Скорей бы уж…

До распада Советского Союза оставалось десять лет…

Шел второй месяц автономного плавания. Второй месяц ракетный подводный крейсер стратегического назначения ходил в темных глубинах мирового океана. 

Перед уходом в автономку обычно бывает  чехарда ремонтов, коротких выходов в море, работы по доведению техники до рабочего состояния, в общем, стандартная процедура подготовка крейсера к длительному автономному плаванию. Первые несколько дней после начала автономки экипаж «приходит в себя» - не объявляются ни занятия, ни собрания. Людей не дергают и дают отдохнуть и привыкнуть к переходу с местного на московское время. Хотя понятие московское время подводной лодке мало отличается от понятия местного, день и ночь похожи друг на друга,  но общий распорядок дня, привязанный к московскому времени, все же формирует биоритмы, соответствующие  дню и ночи по – Московски.

После предъавтономочной суеты, железный режим автономки – через 8 по 4 (8 часов «отдых» и 4 часа вахта), воспринимался как подарок. Потом на вторые - третьи сутки, появляется понятие «рабочий день» и соответственно ночь. Днем занятия, собрания, приборки – ночью отдых. Той смене, которой не повезло и время вахты выпадает на «ночь» занимается делами рабочего дня во время своего отдыха. Вахту никто не отменял. Поэтому за время автономки смены меняются друг с другом временем заступления, чтобы выровнять «несправедливость» - и чтобы рабочее время равномерно выпадало на время отдыха всех трех смен.

Почти два месяца назад,  в самом начале автономки я поднялся на ГКП – главный командный пункт – мозг корабля, где находятся командир, вахтенные специалисты, основные пульты управления кораблем. Это то место на подводном крейсере, на котором всегда - в море или у пирса - всегда «бдят» и откуда, собственно корабль и управляется. Мне надо было задать какой – то вопрос своему начальнику – как раз было время его смены на ГКП.

Поднявшись по трапу в помещение ГКП, я увидел фантастическую картину, достойную фильмов Спилберга. Перед автономкой у нас было принято стричься наголо – под «0». Это довольно разумно, волосы после нескольких часов пребывания в прочном корпусе становились неприятно грязными, как бы жирными. Стрижка по «0» была очень удобна. А к моменту возвращения волосы отрастали.

Картина, открывшаяся передо мной, просилась в фильм про захват космического корабля землян инопланетянами. Помещение ГКП довольно большое, вдоль стен пульты, у каждого пульта кресло с вахтенным. Все присутствующие на ГКП , кроме командира, были «яйцеголовыми» - с синими «свежеподстриженными» черепами. Пульты перемигивались друг с другом разноцветными индикаторами. В креслах сидели «инопланетяне» с торчащими на голых черепах ушами. Сходство с инопланетянами усиливали синяки под глазами от хронического недосыпания.

Состояние у всех было близкое к состоянию медитации – «инопланетяне» не спали, но были в каком – то трансе, как водитель, долго смотрящий на пустынную однообразную дорогу. Корабль управлялся профессионалами, все было под контролем, любая вводная мгновенно отрабатывалась, но люди были в состоянии «транса» - организм сам выбирал самый эффективный способ расходования психической энергии. Командир сидел в центральном, командирском кресле, с закрытыми глазами. Но он слышал и пропускал через себя все доклады, проходящие по громкой связи. Командир не стригся наголо, и только синяки под глазами выдавали в нем своего - «инопланетянина».

Сходство с этой инопланетной темой усиливало то, что экипаж одет в одинаковые синие костюмы – РБ – похожих на одеяние больных в госпитале, с белыми надписями на нагрудных карманах. У всех были одинаковые дозиметры, похожие на авторучки,  одинаковые красные бочонки портативного дыхательного устройства – ПДУ - на боку.

Через несколько дней все приходят в себя и становятся похожими на земных людей. Но тогда, в первый день автономки, сходство с инопланетянами было полным.

Но это было в первый день. А сейчас подходил к концу второй месяц автономного плавания. Пока все шло нормально, две – три аварийные тревоги не в счет.

Дело в том, что при появлении в отсеке запаха гари, обязательно объявляется аварийная тревога потому что в случае возгорания отсек мгновенно заполняется продуктами горения, и те, кто не имеет средств защиты просто тихо умирают. Разовьется ли это возгорание в пожар – покажет дальнейшее, но по тревоге все занимают свои места, отсеки задраиваются – герметично закрываются (чтобы продукты горения не распространились по всему кораблю), надеваются средства защиты и происходит «борьба за живучесть» - борьба за сохранение жизни корабля, да и своей тоже.

Но, к счастью, серьезных пожаров в этом плавании не было, все ограничивалось «запахом гари». Я и теперь реагирую на этот «запах гари» как ненормальный – как будто до сих пор нахожусь на подводной лодке.

Второй месяц автономки благополучно подходил к концу. Я только что отстоял (отсидел) свою вахту и имел законное право отдохнуть в каюте. Каюта была шестиместная и, по размерам, представляла собой подобие вагонного купе с полками для пассажиров. Моя полка была нижней. На обратной стороне койки, расположенной надо мной была приколота страничка, вырванная из журнала «Знание – сила» - рассказ про фотографа Бреля. В середине текста я поставил фломастером зеленую точку – где – то вычитал, что если засыпая смотреть в центр текста на зеленую точку, то развивается способность видеть весь текст «одним взглядом» - сразу, без привычного чтения по – строчкам. Идея приобретения навыков быстрочтения в то время очень вдохновляла меня. Смотрел я в эту зеленую точку перед сном уже второй месяц, но результата не было.      

Автономка подходила к концу и впереди виделось что – то хорошее. То ли отпуск, то ли поступление в академию, то ли поездка на пару месяцев учебный центр в Эстонию.  Сформулировать точно, что именно ожидает меня в ближайшем будущем, я не мог. Но то что будет обязательно что – то хорошее – знал точно. Может я увижу, наконец, эту проклятую страничку целиком?

Каюта наша находилась на второй – верхней палубе. Проходя по нижней палубе я заглянул в каюту командира. Дверь была открыта. Командир, не раздеваясь – только сняв синюю курточку РБ, растянулся на койке. Сколько он спал за время автономки? Бывало, неделями не уходил из своего кресла на главном командном пункте.

Я поднялся по маленькому трапу на вторую палубу. Было ощущение, что чем – то пахнет. Я принюхался. Нет, показалось.

Зашел в каюту, повесил ПДУ ну крючок, снял курточку и уже предвидел скорый сон. Бессонница меня в то время не мучила.

И тут, в тишине отсека (в этом отсеке не было шумных механизмов и приборов, требующих постоянного охлаждения вентиляцией), раздался щелчок тумблера переговорного устройства и голос вахтенного в отсеке  доложил на ГКП «Запах гари во втором отсеке».

Тут же зазвенели по всему кораблю звонки аварийной тревоги, из переговорного устройства посыпались вопросы, уточняющие обстановку – началась обычная процедура организации борьбы за живучесть.

Поскольку я не успел полностью раздеться, мне оставалось только натянуть курточку, повесить на плечо ПДУ, скатиться вниз по трапу, открыть межпереборочный люк и через соседний отсек перебежать дальше – на свой боевой пост – мое место по аварийной тревоге.

Оказавшись у переборочного люка буквально через несколько секунд после объявления тревоги, я схватился за кремальеру – огромную ручку, при помощи которой задраивался и отдраивался межпереборочный люк. Попытался поднять кремальеру – безрезультатно – отсек уже был задраен – герметизирован. Личный состав «отработан» до совершенства – несколько секунд и все, что положено сделано точно.

Через переговорное устройство я услышал голос командира – значит он ухитрился даже быстрее меня вскочить с койки, и не одеваясь, проскочить на свое командирское место – на ГКП – руководить борьбой с аварийной вводной. 

Через несколько секунд у закрытого люка собрались остальные, отдыхавшие в отсеке офицеры. К счастью, среди них был и опытный командир дивизиона живучести – человек который по должности обязан возглавлять борьбу за живучесть. Это его хлеб. Кроме него присутствовали и начальник химической службы – далеко не последний человек в аварийных ситуациях - и другие офицеры отдыхавшей смены.

В полной тишине свет лампочек, освещающих средний проход отсека, тускнел. Как будто в телевизоре кто – то поворачивал ручку «яркость» и изображение на экране мутнело и превращалось в серое ничто.

Отсек наполнялся туманом, и я уже с трудом различал офицеров, стоящих рядом со мной.

Срывать крышку с ПДУ и «включаться» - начинать дышать посредством этого спасительно устройства – было рано. Запах был какой – то другой, чем запах при горении. Да и командир дивизиона живучести юркнул куда – то в переплетение трубопроводов, и мудрый начальник химической службы крутил какие – то вентили, явно зная что делать.

Если уж сам «нач. хим» не включился в ПДУ – то и мне суетиться не следовало. Интересно, не обмануло ли меня недавнее ощущение чего – то близкого хорошего в  будущем, удастся ли мне посмотреть на зеленую точку еще раз?

Командир дивизиона живучести выскочил из – за трубопроводов и что – то доложил в переговорное устройство. Затем, уже обращаясь к нам – Ничего страшного – пожара нет – просто перегрелось одно из устройств и краска на нем, испаряясь создала этот туман в отсеке.

Я про себя подумал – если краска дымиться – это ли не пожар? Ну да ладно, ему виднее, открытого огня не было, продукты горения не выделялись – ибо не было и самого горения. Значит, у меня есть еще шанс увидеть страницу с текстом всю сразу…

Прозвучал отбой тревоги. Газовый состав в отсеке был в норме. Люки отдраили, жизнь вернулась в свое повседневное русло. Я даже не стал возвращаться на мой боевой пост – сразу пошел назад - в каюту.

Командир продолжал общаться с отсеками по громкоговорящей связи. Интересно, он так и продолжает сидеть в центре событий,  в своем командирском кресле, полураздетым?

Я втиснулся на свою койку и уставился в зеленую точку. Пронесло… Спать почему то не хотелось.      

До распада Советского Союза оставалось десять лет…

Дорога «раз» это сигнал, который объявляется, чтобы запретить движение по горным дорогам в недопустимых погодных условиях, например в гололед. Дорога – 1 (дорога «раз») – это состояние движения, когда движения  нет – запрещено.

Наш атомный подводный крейсер стратегического назначения вернулся из автономки поздней осенью, почти в начале зимы. Зима на Дальнем Востоке в прибрежной зоне выглядит достаточно неприглядно – снега мало, сильные ветра. За счет большой влажности воздуха, даже небольшой мороз – минус 10 – 15 градусов воспринимается на ветру, как пятидесятиградусный. В море на вахту - на мостик одевали на себя все, что можно – по две пары водолазного шерстяного белья, кожаная куртка на меху – «канадка», шапка, рукавицы, но буквально через 20 минут леденящий мороз пробирал до костей, влажный морской ветер как будто резал ледяным ножом.

Километрах в 100 – 150 от берега в глубь материка природа была уже совершенно другая. Вековые ели, покрытые снегом, огромные сугробы – настоящая тайга, как ее показывают в клубе кинопутешествий. И мороз в 20 – 25 градусов воспринимается гораздо легче, чем минус 10 – 15 градусов в прибрежной зоне или в море.

Еще одна особенность в этих прибрежных зонах – из – за незначительного количества снега и сильных ветров, с грунтовых дорог понимается пыль. Порывы ветра сопровождаются тучами мелкой специфической местной пыли. Казалось бы зимой должен быть здоровый морозец, сугробы … Но не было ни огромных сугробов, ни обилия снега. Холод, ветер, пыль. Не зря ссылали сюда каторжников в мрачные царские времена, и «вредителей» в радостные времена строительства социализма.

Именно в этот неприветливый период мы и вернулись из  похода. Возвращение в базу после нескольких месяцев автономного плавания да еще в подводном положении всегда праздник. «Именины сердца», как говорил великий русский писатель. Этот праздник не могли испортить ни плохая погода, ни мороз, ни ветер. Сам факт возможности наблюдать даже за плохой погодой воспринимался, как праздник. Природа во всех ее состояниях была праздником по которому мы страшно соскучились. «У природы нет плохой погоды» - точно подмечено.

Радостное ощущение чего – то не сформулированного хорошего сопутствующее подводнику в первый день возвращения в базу могло испортить только одно – оказаться в дежурной смене – то есть среди той трети экипажа, которая остается на опостылевшей подводной лодке. В это время другие 2/3 экипажа сходят с корабля и едут домой – в поселок. 

Насколько радостно ощущать возвращение после выполнения боевой задачи, настолько же грустно оказаться в дежурной смене и наблюдать радостные лица спешащих домой собратьев по оружию, вытаскивающих большие сумки с личными вещами через верхний рубочный люк. Это состояние другой, на этот раз пролетарский писатель, описал как «…Мучительно больно …». Нельзя не согласиться.

На этот раз на рулетке судьбы выпал и мой выигрыш – я оказался в съезжающей домой смене и вместе со всеми счастливчиками тащил свою красную спортивную сумку вверх по трапу.

Еще Эзоп сказал: «Судьба изменчива и меняется она только к худшему». Справедливость этого утверждения мы поняли стоя на ветру со своими сумками под мелким снежком. Погода была довольно странная для этого времени года – температура около нуля, снежок падал сверху мокрый, а на земле мгновенно замерзал образую ледяную корку гололеда. Дороги покрыты льдом, объявлена «дорога «раз»» и добраться до поселка невозможно – движение полностью запрещено.

«То, что людьми принято называть судьбой, является, в сущности, совокупностью учиненных ими глупостей». (Шопенгауэр). Истинность этого наблюдения я оценил чуть позже, а в тот момент все мы были возмущены «безобразиями», царящими в автомобильной службе, отказавшейся везти нас домой.   Герои – подводники «не солоно хлебавши» стояли на ветру и проклинали дороги, снег, а в основном, автомобилистов со всей их службой. Причина запрета казалась нам совершенно надуманной. Да и каких трезвых умозаключений можно было ожидать от людей, прошедших тысячи морских миль и застрявших из – за пустяка в двадцати последних километрах от дома.

Энергия выделялась, ситуация требовала решительных действий и решение родилось мгновенно. У всех нас в сумках были сэкономленные шоколадки, банки с консервами, с воблой. В автономке вобла выдавалась из банок. Ни до ни после я нигде не видел вяленую рыбу в больших консервных банках.

Ни долго думая, была заключена преступная договоренность с матросом - водителем. Его транспортное средство представляло из себя грузовик с фанерной будкой на кузове. Эти машины, наряду с автобусами, применялись в тех местах для перевозки людей. Кресла, удобные сидения в будке отсутствовали начисто, по периметру было импровизированные сидение для всех, в виде простой доски. В сочетании с жесткими рессорами обычного грузовика и рытвинами и колдобинами на местных грунтовых дорогах, езда в этих пассажирских грузовиках приобретала свойства экстремального спорта – трясло нещадно. Если не вцепиться во время движения в доску – сидение, то на очередной рытвине  вполне можно было оказаться на  полу с шишкой на лбу.  Поэтом такие транспортные средства имели неофициальное наименование «Танц. площадка для скелетов». Это название логично вытекало из контекста езды.

Второе название «Коломбина» я не могу объяснить до сих пор. Наверное, это какая – то сложная литературно – художественная ассоциация очередного свалившегося от немыслимой тряски на грубый дощатый пол подводника.

Матросу – водиле посулили немыслимое количество деликатесов из наших сумок и он согласился сделать «левый» рейс – в обход запретов.

Автомобильная служба славилась полным отсутствием порядка, все вопросы там решали водители – старослужащие, с ними можно было договориться о любом безобразии.

Тезис о том, что в любом коллективе существуют два типа взаимоотношений – формальные и неформальные подтверждался полностью. Правило о том, что все вопросы решаются, в основном, при помощи системы «неформальных» отношений практически не имело исключений.    

Машина медленно поднималась в гору. Если при обычной езде по равниной дороге водитель периодически давит на педаль газа, то при подъеме по горной дороге, двигатель натужно ревет все время, пока машина не вскарабкается на вершину. На вершине сопки находился КПП – контрольно – пропускной пункт – последний оплот воинской службы перед выездом на «гражданскую» дорогу.

Службу на КПП несла местная рота охраны. Им сообщали, когда к пирсу подходит лодка, прибывшая из автономки. И они, по отработанной схеме, занимались вымогательством деликатесов у радостных подводников. В любой инструкции можно найти пункт, который в данный момент нарушается. Охрана этим и пользовалась. Это была разновидность «итальянской забастовки» - когда служащие железных дорог начинают педантично выполнять все требования инструкций – до самого мелкого. И движение поездов останавливается. В реальной жизни невозможно одновременно выполнить все пункты всех инструкций.

Вот и наши доблестные бойцы – КПП – эшники, зная что проезжает экипаж, вернувшийся из автономки, начинали рьяно все проверять, соблюдая все инструкции.

Как ни трудно догадаться, взяв свой процент деликатесов из сумок, всех благополучно пропускали.

Кроме материальной стороны этого процесса в нем участвовала и «ментальная» - психологическая сторона.

Несколько десятков человек, после многомесячного плавания так страстно желали попасть, наконец, домой, что остановить их не могли никакие инструкции. Несколько банок  воблы и несколько десяток шоколадок терялись в этом накале страстей, как бесконечно малая величина. Остановить людей, прошедших многие тысячи морских миль в десятке обычных «земных» километров от дома,  не могла никакая сила.

Натужно гудел двигатель, карабкающейся по крутому склону машины. В ящике фанерной будки было только одно маленькое окошко – в двери. В него могли заглянуть только сидящие непосредственно перед дверью, и видеть они могли только виды за машиной.

Я же сидел, наоборот, в передней части ящика – сразу за кабиной водителя. Но это не мешало мне видеть мысленным взором всю окружающую обстановку. Столько раз хожено – езжено по этой дороге, что по величине уклона дороги безошибочно определялось место, где находится машина и какая картина открывается вокруг.     

 Под ногами стояла красная спортивная «ГДР – овская» сумка. Банка с воблой, пара десятков маленьких шоколадок, книги, тетрадки, бритвенные принадлежности, зубная щетка – вот, собственно, и все ценности. Даже если просто выбросить сумку со всем ее содержимым в окно, то материальный ущерб будет ничтожным.

Атомные подводные лодки стратегического назначения никогда не заходили в иностранные порты – это было просто нельзя. Да и какая страна радостно примет у себя атомный корабль с двенадцатью баллистическими  ракетами на борту. С термоядерными боезарядами. Поэтому ничем ценным мы не располагали и определение «гол, как сокол» как нельзя лучше подходило к нашему багажу.

Но и здесь пытливый ум бойцов охраны находил возможность обирать нас при проезде через КПП.

Россия! Никогда не потеряет актуальность ответ на вопрос «Как дела в России?» (Воруют).

Но в тот момент все грустные размышления о грустной доле подводника отступили на второй план.  

Еще бы! Пришли из автономки, всех победили, едем домой. Эйфория «победы». Все трудности и проблемы еще впереди. Скоро острота восприятия действительности уменьшится, придет в норму. Жизнь станет обычной «земной». Но сейчас жизнь кажется «неземной», все воспринималось совершенно по другому, по «неземному».

Даже слегка было жалко тех людей, которые живут среди обыденности и лишены возможности взглянуть на жизнь по – другому, по «неземному». Лица их озабочены, взгляд нахмурен и насторожен.

Хотелось крикнуть – Люди, вы не правы, на самом деле жизнь прекрасна.  Дышите настоящим воздухом, смотрите по сторонам – ради этого стоит жить.

Рев двигателя усиливался, по мере приближения к вершине наклон дороги становился максимальным.

- Подъезжаем – подумал я. Но что – то было не так. Двигатель гудел, машина вибрировала от усилий, но ощущение движения пропало. Не было ни тряски, ни ускорений при поворотах. Мы как будто попали в невесомость.

Я не понял, что происходит. Но ощущение тревоги возникло сразу. Сказалось многомесячное напряжение подводного плавания. Постоянное принюхивание к воздуху в отсеках, на предмет обнаружения возгорания. Постоянное прислушивание к звуку работающих механизмов – большинство неисправностей сопровождалось изменением шума при работе. Постоянная готовность к чему-то  экстремальному обострили чувства, которые подсказывали, что происходит нечто опасное. 

Ощущение смертельной опасности пришло «сверху», сразу и бесповоротно. Я просто знал, что всем сидящим в автомобиле – «Коломбине» - угрожает смертельная опасность. Вот и рассуждай о несостоятельности экстрасенсов, получающих информацию непосредственно из космоса, о ненаучности предсказаний и предвидений будущего. В тот момент я совершенно точно знал что нам угрожает гибель.

Я не могу сказать, что меня посетили тяжеловесные размышления о судьбе, что вся жизнь пронеслась у меня в голове за одну секунду. Не было этого. Но ощущение конца было. По – настоящего было. Без шуток и преувеличений.

Как потом выяснилось, машина наша на скользкой крутой дороге стала буксовать. Колеса исправно крутились, но проскальзывали на льду и в один прекрасный момент грузовик стал скользить назад – в сторону обрыва, падение с которого неизбежно привело бы к встрече со всевышним всех, сидящих в нашем фанерном ящике на колесах. Интересно, кто из нас попал бы в рай и сколько в ад?

К счастью, я не имел возможности наблюдать приближающуюся смерть. (Сидел далеко от единственного окошка). Какая она – с косой и в черном саванне или с бутылкой пива и в мини – юбке - не могу сказать. Не видел.

Зато я видел лица сидящих  в хвосте «салона» - у окошка в двери.  Они то видели неумолимо приближающийся обрыв.   И, судя по их лицам, видели что – то еще (или кого – то еще - с косой или пивом – не рассказали).

Падение с обрыва было неизбежно. Горная обледеневшая дорога с одной стороны ограничивалась заснеженным почти вертикальным склоном сопки,  с другой спокойно ожидающим нас обрывом.

Дорога, как ей и положено, обозначалась маленькими бетонными столбиками, отстоящими друг от друга на 100 метров. Не знаю чей ангел – спаситель сработал (или все наши ангелы – спасители объединились во временный творческий коллектив?), но машина, нависнув над обрывом (о чем можно было судить по позеленевшим лицам сидящих в конце) ударилась задним бешено вращающимся колесом в этот самый бетонный столбик.  От этого толчка грузовик стал медленно двигаться вперед по пропиленной ее же колесами колее.

Медленно, но неуклонно – метр за метром вверх по дороге к вожделенному КПП. Натужно ревя двигателем «Танц площадка для скелетов» (теперь я понял, что смысл в этом названии было гораздо глубже, чем казалось с первого взгляда) взобралась на вершину сопки и остановилась у шлагбаума.

После этого было бы просто грехом не поверить в высшие силы. Кто еще, кроме ангела – спасителя мог направить заднее колесо сползающей в пропасть машины в маленький бетонный столбик? Напомню, что расстояние между столбиками было, по меньшей мере, 100 метров. Какова вероятность случайно попасть брошенным камнем в один из столбиков отстоящих друг от друга на 100 метров, если у тебя завязаны глаза? Нет, без ангела здесь дело не обошлось.

Испытал я тогда мощный моральный «контрастный душ» – теплая вода – приход в базу и возможность схода на берег, холодная вода – дорога «раз» и невозможность доехать до поселка, теплая – решение проблемы с машиной – ледяная вода – почти гибель на обледеневшей дороге горячая - приезд домой в поселок. После этого «душа» пришло понимание, как прекрасна жизнь. И как ничтожны наши претензии к ней.

Правда, это ощущение стерлось через пару дней.  Но у подавляющего большинства не было даже этих «пары дней». И этого незабываемого «контрастного душа».

В эти два дня я был готов совершить любой подвиг на благо Отчизны.

До распада Советского Союза оставалось 10 лет…

Уже восемь часов я сидел за пультом, тупо глядя в привычное мелькание индикаторов. Шесть часов – это уже много, стандартное время вахты – четыре часа. Но сейчас, мы находились в море, на практической ракетной стрельбе. То есть осуществляли фактический пуск фактической ракеты, но конечно без боезаряда.

Практическая стрельба даже сложнее боевой. К счастью на Земном шаре еще не было фактического пуска боевой ракеты с боезарядом. Собственно, поэтому Земля еще существует в ее теперешнем виде. Но подготовка  к фактическому пуску ведется все время – поддерживается целой системой боевой подготовки, венцом которой является пуск практической ракеты. Это когда все по – настоящему, но вместо  боезаряда на ракете – болванка.

Восемь часов назад пришел сигнал готовности к ракетной атаке – сигнал, по которому все и всё приводится в состояние максимальной готовности. Личный состав – на боевых постах, все включено и готово к последней команде – ракетная атака. После нее уже поворачиваются ключи на пультах, нажимаются кнопки и происходит таинство практического пуска.

Обычно промежуток между сигналом готовности и командой на  пуск – не больше часа. Но сейчас шел уже девятый час. На каждом боевом посту находился весь положенный личный состав. Все были готовы. Но последнего сигнала все не было. Не было последнего аккорда.

Такого рода пуск финал огромного пути от создания сложнейшего оружия, создания соответствующей промышленности, науки, целой сети высших учебных заведений. Тысячи и тысячи рабочих и инженеров создавали всю эту технику. Все это требовало огромных затрат и организационных усилий.

Не говоря уже о нас – экипаже. Пять лет учебы в  высшем военно – морском училище. Учебные центры, учеба в море. Сдача экзаменов на самоуправление. Я наверное, не ошибусь если скажу, что для того, чтобы оказаться в кресле перед пультом управления какой – ни будь системой атомной подводной лодки, нужно потратить лет восемь – десять жизни. И огромное количество государственных денег.

Поэтому каждая практическая ракетная стрельба была как – бы финальным выпускным экзаменом, венчающим огромный период подготовки. На лодке присутствовали десятки проверяющих, флагманских специалистов, представителей промышленности, всяких начальников.

Нельзя сказать, чтобы они мешали. За корабль отвечает командир и экипаж. Ни о каком вмешательстве в процесс управления не могло идти и речи. Но присутствие большого числа посторонних, половина из которых еще и начальники, создавало лишний элемент нервозности  в и без того нервной обстановке.

Шел уже девятый час повышенной готовности. Неплохо было бы и поесть. Не знаю почему, но при практически полном отсутствии движений и весьма добротном питании, все время хотелось есть. Никто от голода конечно не падал. Но в любой момент сесть за стол и пообедать, смог бы с удовольствием. Я думаю, что это какой – то эффект нервного напряжения. Как во время сессии. При подготовке к очередному экзамену все время хочется есть – в независимости от количества уже съеденной пищи – нервы…

Напряженного ожидания явно затягивалось. Нужно было кормить людей – и командир принял решение «не снижая боеготовности» объявил ужин. Это было вполне возможно. Один человек из минимум трех, присутствующих на каждом боевом посту, мог спокойно поужинать без малейшего ущерба для выполняемой задачи. Да и из отсека, где находилась кают – компания до  любого отсека корабля можно было добраться за считанные секунды.

Осознав столь радостную команду – Ужинать – я надел кремовую рубашку. Кают – компанию офицерам и мичманам можно было только в кремовых рубашках. Перекинув через плечо ремешок портативного дыхательного устройства, я направился к заветной кают - компании, бодро ныряя в переборочные люки.

В кают – компании уже собралась практически вся смена. Вестовой разносил тарелки. Есть хотелось аномально сильно. Видимо сказался вынужденный длительный перерыв в распорядке дня, да и нервотрепка последних часов тоже сыграла свою роль.

Появились тарелки и на моем столике. И надо же такому случиться – в тот самый момент, когда мы взялись за ложки, по всему кораблю зазвенели звонки ракетной атаки. Значит, команда получена,  и сейчас только вперед – «без страха и упрека».

Кают – компания опустела за одну секунду. Всех, включая вестовых, как будто ветром сдуло. Я только успел заметить спины моих коллег, исчезающих в люках. Да и сам я, ведомый неведомой силой, не заметил как оказался на своем месте. Автопилот работал безотказно.     

Предстартовая подготовка уже началась. Все происходило, в основном автоматически, главное – контролировать процесс и обо всех этапах докладывать на ГКП – главный командный пункт.

Предстартовая подготовка – момент наивысшего напряжения. В боевиках герой находит и обезвреживает бомбу за несколько секунд до взрыва. Перекусывает проводки блестящими кусачками. При этом он изображает невероятное напряжение и смахивает мужественной рукой капельки пота со лба. Кусачки щелкнули, взрыва не произошло, зрители облегченно вздыхают.

Нечто подобное происходит и в момент ракетной атаки. Все напряженно следят за своими пультами и приборами. Но здесь задача прямо противоположная – не предотвратить взрыв, а наоборот – «чтобы взрыв произошел» - чтобы все сложнейшие процессы во всех системах сложились и сфокусировались в одной точке – пуске баллистической ракеты.

На любом предприятии люди фокусируют свои усилия на конечную цель – какую – ни будь продукцию. Но нигде – ни до ни после я не видел, чтобы что бы сотня с лишним людей, в один и тот же момент максимально сосредотачивались на одном – пуске. Пуск либо происходит, либо нет. Критерий успеха абсолютно однозначен.  Подделке не поддается.

Все шло нормально, «штатно». Компьютер мигал и трещал так, как должен был мигать и трещать. Трещал – потому что работу компьютера сопровождал звук по которому можно было судить о ходе процесса. По нашей части все было нормально, да и с других постов (я слышал доклады по громкой связи) докладывали, что все идет нормально.

Но вдруг, вот уж это «вдруг», предстартовая подготовка прервалась. Ракет «отвалилась» - так между собой мы говорили в таких случаях. Один из сотен узлов оказался неисправен. Это при том, что перед выходом в море все было проверено десятки раз, проведено несколько регламентных проверок всего комплекса, есть распечатки, акты, подписи печати но, тем не менее, пуск не состоялся.

Пуск ракеты – общесоюзная задача. В нем, помимо нашей лодки участвуют надводные корабли, наземные станции слежения, космические средства. Я представил себе десятки (а может быть и сотни) людей, разочарованно откинувшихся на спинки своих кресел и разочарованно наблюдающих светящуюся надпись «Отмена старта». 

Разочарование было, мягко говоря, сильным. Но это у простых смертных. У командования, после разбора полетов,  могли полететь и головы. Я думаю, что они ощущали нечто более сильное, чем «разочарование».

Все рухнуло. Изнуряющая подготовка, все дальнейшие планы. Корабль замер – командование связывалось с Москвой, шла выработка решения. И решение было принято. Был выбран  революционный выход - всплывать, устранять неисправность своими силами и повторять попытку на следующий день.

Назначенный срок выполнения придает мощную энергию для любого дела. Накал атаки не прошел – неизрасходованная энергия  была сублимирован в интеллектуальную атаку – в средних проходах отсеков расстелены многометровые полотна схем. Мы – «вычислители»  искали причину сбоя в системе управления, ракетная боевая часть – в своей аппаратуре. Ползание на коленях, стук лбов над схемами, дали свой результат – выход был найден. Доложили в Москву о готовности к пуску на следующий день.

Появилась возможность выйти наверх – в ограждение рубки – покурить. Я не курил, но пользовался каждой возможностью поглазеть на океан. Обычно, после отсеков, виды океана были впечатляющи и незабываемы. Но на этот раз вид был вдвойне впечатляющ.

Мы стояли в нескольких кабельтовых от одного из островов Курильской гряды. Раньше представление об островах у меня ограничивались клубом кинопутешествий и книжкой «Робинзон Крузо». То, что я сейчас видел, совершенно не соответствовало традиционному понятию «остров».

Наступил поздний вечер. Солнце село, но было довольно светло, чтобы видеть спокойный океан почему – то свинцово - серого цвета. Вода была так спокойно – тягуча, что скорее напоминала подсолнечное масло серого цвета. (Никогда не видел подсолнечного масла серого цвета, и не хочу).

В полной тишине высилась гора острова. Я не оговорился – именно огромная гора. Даже с приличного расстояния гора закрывала пол – горизонта. Я был поражен размерами этой скалы.

Растительность отсутствовала полностью. Только в некоторых местах на склонах – белый стелящийся  воде дым – как будто от костра.  Дым этот стелился параллельно воде и бесследно исчезал в сером безмолвии. Тихого океана.

Но это конечно не костры.  Это были гейзеры. А представлял собой  не дым, а пар. Гейзеры убедительно свидетельствовали, что постоянные сообщения о вулканической активности в этом районе – не пустой звук.

Картина, открывшаяся передо мной, дышала спокойствием и мощью. Таким величием, что наш супер – корабль показался мне щепкой, задорно крутящейся в весеннем ручье.

Темнота быстро сгущалась. Стали слышны крики морских котиков. Этих животных мы часто видим в цирке. Обычно они перебрасывают друг другу огромные надувные мячики, подкидывая их вверх нежными носами.

На Курильских островах находились их лежбища. До берега было довольно далеко – котики либо плавали вокруг лодки, либо в условиях мертвой тишины и безветрия их крики доносились все-таки с острова.

Эта звуковая открытка до сих пор стоит у меня перед глазами. Колоссальная каменная гора среди спокойного серого океана с маслянистой спокойной водой, и крики невидимых животных, немного похожие на крики чаек, но менее тревожные и истеричные.

Наступившая темнота не давала возможности любоваться открыткой дальше. Вдохнув напоследок свежего соленого морского воздуха, я скользнул по трапу вниз – в привычно пахнущее тепло подводной лодки.

Через несколько часов началась вторая попытка ракетной атаки. Сигнал на пуск уже не отстоял по времени от сигнала готовности на несколько часов. Не больше часа ожидания – и долгожданная атака.

Мигали пульты, щелкали тумблеры и переключатели, поток команд и докладов с трудом протискивался через переговорные устройства.

Процесс предстартовой подготовки шел штатно, точка вчерашнего конфуза, слава Богу, пройдена. Открыта крышка ракетной шахты (интересно было бы посмотреть на крейсер со стороны, когда он с открытой шахтой неумолимо движется в темной океанской глубине). Следующий доклад «Начались необратимые процессы в двигательной установке». Это значит, что процесс уже не остановить. При любом развитии событий после этого этапа ракета должна покинуть шахту – либо штатно, либо аварийно.

Напряжение достигло максимума. Начался, столь знакомый по фильмам, «обратный отсчет». 10, 9, 8, 7 … Я выскочил в средний проход – там были мои приборы и от напряжения я решил еще раз проконтролировать, как они работают. Смысла в этом уже не было никакого – ни остановить процесс, ни подкорректировать что – либо, было уже нельзя.

3, 2, 1 – Пуск! Лодка мощно вздрогнула. Не было ни рева двигателей, ничего. Мощный толчок, палуба на мгновение ушла из – под ног, картинка отсека перед глазами вздрогнула, и в тишине раздались крики «Слава Советскому Оружию».  Кричали матросы ракетно – артиллерийской части. Никто их, конечно, не заставлял, никто ничего не репетировал. Просто напряжение, единение в едином порыве ракетной атаки вылилось у них в этом непроизвольном возгласе.

Приходилось мне бывать на многих торжественных мероприятиях – исполнялся там и гимн и интернационал. Не могу сказать, что это было откровением. Ну, спели и спели.

  Но эти непроизвольные возгласы в первые секунды после пуска ракеты, многое для меня значат. Дорого стоят.

Матросы хлопали друг друга по плечам, некоторые аплодировали. Поток команд через переговорные устройства не уменьшался – надо  работать – приводить все системы в исходное состояние – ведь мы были под водой с открытой крышкой теперь уже пустой ракетной шахты.

Было еще несколько часов напряженной работы. Потом передали, что мы попали точно в цель на полигоне, отстоящем за тысячи километров от нас. Попали «в колышек» - так это называется.

Ощущение радостного удовлетворения. Как после получения награды. Удачный ракетный пуск – это награда для экипажа. Если и «звезда героя», то орден «красной звезды» точно. Кто – то получит и орден и медаль. Благодарность получат все. Ордена и медали получат, в основном, начальники, выходящие с нами «контролировать процесс».

Но, не будем о грустном. Когда – ни будь и я стану начальником. Буду выходить на ракетные стрельбы с другими экипажами и получать ордена и медали «за красивые глаза». «Генералом быть легко – стать трудно» - справедливо подмечено.

Интересно, морские котики с острова видели что – ни будь в море? Обратили ли внимание? Думаю, нет…

До распада Советского Союза оставалось 10 лет...

Музыка играла гораздо громче, чем хотелось бы. Звуки, которые с трудом можно было назвать возвышенным словом «музыка», издавались небольшим ресторанным оркестриком – вокально – инструментальной группой, как это явление называлось в то время. Было вообще непонятно, как столь малочисленная бригада генерировала звуковые колебания столь значительной амплитуды. На сцене, среди четырех не особо здоровых (по виду) музыкантов стояли огромные черные ящики колонок. Колонки занимали в мизансцене столь много места, что вполне могли претендовать на роль главных действующих лиц.

Лица музыкантов, как и положено ресторанным «лабухам» были отмечены следами всех пороков, какие только можно было представить.

Пороки (вернее следы пороков) тесно сжились с лицами музыкантов. Не было сомнений, что пороки (следы пороков) являются   гармоничным коллективом, в отличие от группы самих музыкантов.

Солистом в этом коллективе грехов и людей с невольно напрашивающимся названием «Следы порока» был порок пьянства. Пьянство явно руководитело и «спаивало» коллектив в единое творческое целое. «Спаивало», как вы конечно догадались, от слова «паять».

Я сидел за ресторанным столиком и просто отдыхал, ожидая официантов. Старался не переживать, не торопиться, а впитать побольше ощущений от дня неожиданного отдыха.

Нас – меня и моего товарища – командира турбинной группы – послали для решения каких – то служебных вопросов в штаб Тихоокеанского Флота (ТОФ – а). Служили мы на атомной подводной лодке. База лодок располагалась в живописной бухте в паре сотен километрах от Владивостока. 

Для того, чтобы подписать важную бумагу, переговорить с флагманским специалистом флота  и т.п.  надо было потрать целый день – ранним утром на автобусах  добраться до Владивостока, посетить штаб и, если оставалось время, заскочить в ресторан. Время, как правило, «оставалось». На следующий день – в базе, придумывались различные фантастические истории, оправдывающие опоздание. Но это в крайнем случае. Дисциплина на лодках была жесткая – все было «по взрослому».

Но после тяжелой службы в «базе», съездить в оплот местной цивилизации -  Владивосток - и не посетить ресторан – «Челюскин» («Челюсти», в простонародье) или ресторан «Волна» на морском вокзале – было бы просто аморально. Никто бы и не понял такого поступка, да и сам командированный уважать бы себя перестал.

Вот и сейчас я, молодой старший лейтенант и мой попутчик – уже «тертый» капитан – лейтенант (кап – лей) с утра быстро  решив вопросы  в штабе, сидели в ресторане «Волна» - очень популярном заведении, расположенном в здании морского вокзала.

Ресторан представлял собой большой неуютный зал на втором этаже современного здания. Стеклянные окна зала смотрели на бухту Золотой Рог – одного из самых красивых заливов, которые я когда – либо видел.

Зал обрамлялся балконом или, скорее смотровой площадкой, стоя на которой можно было наслаждаться видом швартующихся белых пароходов – пассажирских судов, уходящих отсюда и приходящих сюда .

Вид белых пароходов в сочетании с хорошей погодой (когда она была) создавал совершенно особую атмосферу, характерную только для этого ресторана – атмосферу начала путешествия или наоборот, атмосферу удачно законченного большого дела.

В тот день и мы с Валерой (так звали моего спутника) ни секунды не сомневались – куда сходить – и оказались, конечно же в «Волне».

Валера куда – то вышел и запропастился, официанты не подходили. Я продолжал наблюдать за, изо всех сил шумящим ансамблем.

Чем больше я за ним наблюдал, тем больше убеждался в правильности моих первоначальных ассоциаций. Огромные колонки, несущие основную нагрузку выступления, для меня уже более – менее естественно выглядели на маленькой сцене. Испитые лица музыкантов тоже уже не вызывали первоначальных отрицательных эмоций. Постепенно привык. «Время лечит».

Если присутствию  на сценке неестественно больших колонок я уже нашел метафорическое объяснение  – для меня они уже точно были  главными действующими лицами - то блестящая никелированная стойка микрофона по – прежнему как – то «выпадала» из общей картины и выглядела нелепо и трогательно.

Время было предостаточно. К столику никто не подходил. Можно было «помыслеблудить». Шекспир сказал «Вся жизнь игра…». В такие редкие минуты расслабления я любил примерить на себя роль режиссера этого спектакля. Ну, если не всей пьесы в целом, то хотя бы отдельной сцене. Какую же роль дать стойке микрофона?  Попробую так -  цапля, стоящая на одной ноге приняла участие во вчерашней попойке музыкантов (в том, что вчера имела место не слабая попойка – сомнений быть не могло). Напилась она до потери сознания и не сходя со своей ноги, упала. И единственная эта опорная нога и торчит сейчас на сцене в виде микрофонной стойки. А сама цапля виртуально под сценой. 

Но что – то слишком много внимания в своей постановке я уделил пьянству, особенно пьянству музыкантов. «Нет ничего глупее считать себя умнее других» - вспомнил я изречение кого – то из очень умных -  Да и что я вообще пристал к этим ребятам? Играют – как могут. Может быть они – отличные люди. Хотя, цаплю они напрасно вчера напоили…

Все, сейчас принесут – неожиданно раздался голос Валеры – я заказал.

- Заказал? Как ты ухитрился?

- Да есть тут у меня знакомая – загадочно произнес Валера.

Опытный воин имел, по моему, блат в любом ресторане приморского края.

- Знакомая? Кто бы сомневался …

На столе появился ласкающий взор графинчик с водкой.

Запотевшим он, врать не буду, не был. Но, не смотря на этот прискорбный факт, все равно ласкал взгляд и наполнял душу загадочной радостью скорого свидания с прекрасным. Вот он – отдых! Вот он – ресторан! Вот они – белые пароходы!

Валера без промедления разлил, поднял рюмку и произнес свой обычный тост с многозначительным содержанием : «Не ради пьянства, а что бы не отвыкнуть». 

- Да, уж ты, пожалуй, отвыкнешь – подумал я про себя.

Внутренний голос тут же подправил: Добрее нужно быть к людям, добрее. Посмотри на себя …

Первая рюмка была как звон хрустального колокольчика в весеннем лесу. Сразу захотелось услышать колокольчик еще раз, но Валера меня остановил.

- Подожди, подожди, прочувствуй первый кайф …

- Прочувствовать? Как это? Кайф можно осознать.

- Но  не первый. Первый кайф можно только почувствовать.

Валера вытащил меня через открытые двери на балкон – смотровую площадку. Волшебный вид «наполнил сердце восторгом». Избитая и затертая до дыр фраза но, тем не менее наиболее полно соответствующая моему мироощущению.

- Смотри, осознавай – посоветовал Валера.

Наступала пора раннего лета. Вязкая жара, чередующейся с муссонными дождями, еще не наступила. После первой рюмки небо стало голубее, море синее, ветерок ласкал нежнее а каменное сердце воина - добрее. В этом состоянии, наверное и надо склонять человека к измене Родине. Не знаю – не склонял никого ...

Эмоционально я был как бы в раю. Опять же точно не знаю – не был там. Но судя по публикациям, именно так там и должно быть.

Залив раскинулся среди красивых зеленых сопок. Чайки парили над синей – синей водой. Мы были молоды и впереди было только хорошее. Оно состояло из двух частей – определенной и неопределенной. Определенное будущее – автономка, отпуск, поездка в учебный центр. Неопределенное – что – то, типа неожиданного назначения на хорошую должность в Ленинград, например. Или куда ни будь в ООН. Почему бы и нет? Как – никак «первый кайф»…Ощущение чего – то хорошего впереди явно присутствовало в атмосфере этого дня.

Внизу – у пирса стоял «белый пароход» - пассажирское судно. На его палубе происходило редкое действо – снимался, по- видимому, документальный фильм про какой – то танцевальный ансамбль. Красивые пары – женщины в пышных бальных платьях с партнерами, облаченными в классические фраки, грациозно вальсировали под музыку Штрауса. Великолепная музыка, красивые, профессионально танцующие женщины, белый пароход, синее море, парящие над водой чайки, как символ сбывающейся мечты – в совокупности создавали незабываемое впечатление.

Если исходить из постулата, что случайно ничего в жизни не бывает, то всевышний подгадал нашу с Валерой командировку, съемки фильма и свел нас в одной точке пространства, явно желая показать, что жизнь гораздо прекраснее, чем мы о ней думаем. И гораздо многообразнее, чем мы ее представляем. 

Долгими месяцами автономных плаваний одно воспоминание об этой сцене «вальса на палубе белого парохода» давало возможность «выйти» за пределы прочного корпуса и увидеть не только свой мигающий пульт, но и весь объем бытия.

Спасибо и опытному Валере за его теорию прочувствования «первого кайфа». Он тоже, наверное выступал в роли проводника воли Божьей.

В тот день я что – то понял. Это «что – то» сформулировать  невозможно.  Но оно и не сформулированное сильно помогает мне в жизни до сих пор. А может, и помогает потому что не сформулировано?

Стоя с Валерой на смотровой площадке, я одновременно как бы был в другом измерении. Вот так, наверное, «улетает» наркоман, после укола. Не могу утверждать, не пробовал. Но в тот момент я точно «улетел», без всяких уколов.

- Все, пошли – вывел меня из состояния эйфории Валера.

Посидели мы в тот день хорошо. Без безобразий. Безобразия иногда имели место - после  прихода из длительного плавания, когда отдых имел дополнительную функцию «сброса напряжения». В тот день мы были не напряжены. Душа не требовала «разрывания тельняшки на груди».

Гремела музыка. Работяги – колонки честно выполняли свою работу. Виртуальная цапля продолжала виртуально отдыхать под сценой.

Вечером в автобусе, возвращающем нас «домой» к кораблям, Валера продолжал «слушать звук хрустального колокольчика» - прикладывался к предусмотрительно запасенной бутылке.

Мне не хотелось «продолжения банкета». За стеклом пробегали сопки, убогие поселки местных рыбаков, но я видел в сгущающейся темноте вальсирующие под музыку Штрауса пары, бальные платья, перчатки до локтей на грациозных руках…

На следующий день мы, по тревоге вышли в море. До распада Советского Союза оставалось 10 лет…     

Я шел, радостно размахивая дипломатом к автобусной остановке. Целый месяц был в море и сейчас – долгожданная возможность выехать в поселок «домой». Хотя «дома», как такового у меня не было. В пустой однокомнатной квартире хозяин которой был переведен к другому месту службы, квартиру по каким – то причинам не сдал, юридически квартира принадлежала ему, а фактически пустовала. Он разрешил мне пожить пока ситуация на новом месте службы не прояснится.

Денег он не брал, а я несколько раз в месяц имел возможность прийти в квартиру и «запереть за собой дверь».

Это очень важно – иметь возможность «закрыть за собой дверь». В квартире не было ничего – чемодан и надувной матрас на полу. Но возможность «закрыть за собой дверь», побыть одному, искупала полное отсутствие вещей.

Кроме того, я имел возможность принимать гостей. Ко мне приходили такие же, как и я бездомные голодранцы – молодые офицеры с нашего экипажа. Мы покупали доступный напиток – вино «Медвежья кровь» и варили его в большой эмалированной кружке. Добавив, наобум всяких специй, получали чудодейственный согревающий напиток, который гордо именовался «глинтвейн».

Сидя на чемодане и на матрасе, употребляли «глинтвейн» и вели беседы.

С некоторыми из моих товарищей можно было пофилософствовать, но большинство, не мудрствуя лукаво, после «Крови» направлялись в единственный в поселке «центр досуга» -кафе «Дельфин», неофициально ласково именуемый «Окурок», за ненавязчивый сервис и убогую местную публику. Но ничего другого не было, а после «глинтвейна» не выглядело уж слишком страшно. Поэтому посиделки в квартире с надувными матрасами часто заканчивались посещением «Окурка» со всеми вытекающими отсюда (оттуда) последствиями …

И вот сейчас я радостно иду к автобусной остановке. В кармане у меня ключ от квартиры, в которой меня ждут старый друг - чемодан, и новый дружок – надувной матрац, который я купил несколько месяцев назад. Никто ко мне сегодня не придет.

Дело в том, что я «отбился» от своего экипажа. Пока был прикомандирован к другому кораблю, мой ушел в море. В «чужом» экипаже я свою задачу выполнил – тот человек, которого я замещал, вышел из госпиталя, и я «пошел по рукам» - замещал офицеров по своей специальности на всех кораблях дивизии, если возникала такая необходимость.

А необходимость была всегда. Кто – то уходил на учебу, переводился на другое место службы, заболевал, в конце – концов, а в море корабли должны были постоянно. Поэтому то я, «отбившись» от своего экипажа, никак не мог вернуться на свое штатное место – когда мой корабль был на берегу – я на другом корабле был в море и наоборот.

Сейчас закончился очередной выход в море на «чужом» корабле, и я имел законное право сойти на берег, с тем, что бы менее через 16 часов, приехать назад, явиться в штаб, к флагманскому специалисту, и выяснить свою дальнейшую судьбу.

Если «мой» корабль не вернется в ближайшие дни, значит меня опять отправят в море на «чужом» кораблю и я опять начну «прыгать» с одного экипажа на другой.

Но это будет завтра, а сегодня я «закрою дверь на ключ», приведу себя в порядок, и немного отдохну от «морей» - длинной череды коротких выходов в море.

Путь от пирсов до автобусной остановки достаточно живописен, как и вся местная природа. Дорога поднимается в сопку и, бросив прощальный взгляд на китообразные обрезиненные корпуса лодок, можно спускаться вниз по другому склону сопки – непосредственно к автобусной остановке, представляющей из себя заасфальтированную площадку среди зданий базы, на которую прибывают и с которой убывают автобусы.

Я уже перевалил через гребень сопки и надоевшая картина подводных лодок, стоящих в базе скрылся из вида (по крайне мере до завтра). Проверил ключи в кармане, которыми должен    был открыть, а главное,  закрыть двери вожделенной квартиры. Ключи были на месте. Холодный металл ключей наполнил сердце радостью. Такой же радостью, наверное, наполнял сердца пиратов и кладоискателей  холодная тяжесть золотых дукатов.

Но золотые дукаты мне были совершенно не нужны, а ключи от квартиры нужны – и даже очень.

- Интересно,  если бы мне сейчас предложили продать ключи за бочонок золотых дукатов -   подумал я – согласился бы? Нет, наверное, что мне в этих дукатах?     Хотя, бочонок пригодился бы – как еще одно посадочное место в квартире, после чемодана.

Мысль текла дальше – нужно бы купить три – четыре стула. Да времени нет, ходить по магазинам, везти, грузить.

Проказница мысль неожиданно прыгнула в другую сторону.

- А не зайти ли мне по пути в гастроном и не купить ли бутылочку «Медвежьей крови» на вечер?

- А почему бы и нет – неожиданно вступил в диалог внутренний голос.

Но он был заглушен   топотом и криками со стороны базы. Перевал уже скрыл от меня ту часть дороги.

Опять, что ли, лошадь? – подумал я.

Дело в том, что по территории  гарнизона бродила «хозяйственная» лошадь, которую использовали  для незамысловатых хозяйственных работ. В свободное от работы время ее отпускали пощипать травку, и эта самая лошадь повадилась кусать идущих по дороге. Но бравого подводника не так то легко безнаказанно укусить, поэтому лошадь явно предпочитала женщин – лаборанток со службы радиационной безопасности.

Обычно эти лошадиные атаки сопровождались некоторой суетой и возгласами, смысл которых лежал в широком диапазоне от крайне неприличного (в случае атак на военнослужащих) до жалобно – молящего (в случае с лаборантками).

Поэтому то я и предположил, что это лошадь опять проказничает и пытается укусить кого – то за моей спиной. Прикинул тяжесть дипломата в моей руке и оценил его «поражающую силу» - если дать дипломатом по наглой лошадиной морде. Я был способен защитить себя, а при необходимости и бедных лаборанток!

Я обернулся. Меня догоняли флагманский радиотехнической службы и знакомый офицер с соседнего экипажа по фамилии Туляков. Призывные крики флагманского и радостная физиономия Тулякова не предвещали ничего хорошего. Уж лучше бы это была безумная лошадь (crazy horse).

Викторов, хорошо, что мы догнали тебя – флагман был «в мыле» - Тулякова нужно сегодня отправлять в академию (в Ленинград – мысленно простонал я), а у них сейчас выход в море на отработку ракетной стрельбы. Кроме тебя никого нет, сходишь ты, всего на недельку.

Знаю я эти недельки - обречено подумал я – канитель могла затянуться и на месяц.

- Наши скоро приходят там тоже прикомандированного надо менять – попытался возразить я.

Я посмотрел в глаза флагманского. Шансов не было.

- Не разговаривай – пошли – кроме тебя никого нет.

- Дайте хоть помыться.

- В морге тебя переоденут – мрачно пошутил флагманский цитатой из популярной комедии – скорее, тебя ждут.

Я поплелся вместе с ними назад к лодкам, призывая на помощь «crazy horse» и мысленно умоляя ее покусать флагманского и Тулякова. Но лошадь, видимо была занята в данный момент, и надежд у меня не оставалось.

У пирса стоял катер «под парами». Меня потащили прямо к катеру.

Я не успел сообразить, что происходит, матрос на катере оттолкнулся от пирса багром, за кормой вспенились буруны, и мы понеслись к выходу из бухты.

Вид рейда привел бы в восторг экзальтированного туриста – зеленый сопки, слепящее солнце, искрящееся море, чайки, свежий ветер, плеск воды – любой европеец выложил бы тысячу долларов за то, чтобы только взглянуть на эту красоту.

Но для меня это была опостылевшая картина. С каким бы удовольствием я оказался бы сейчас в родном туманном Ленинграде, на Невском проспекте, например, вдохнул бы полной грудью загазованный воздух до боли знакомого города, эх …

С Туляковым я не разговаривал – все было ясно и так, не в первый раз. С тоской я смотрел на приближающуюся тушу субмарины, сулящую мне несколько недель полной изоляции да и, к тому же, нервотрепки.

Основная задача этого выхода в море – провести последние тренировки и проверки перед ракетной стрельбой. То есть лодка выходит в море и в подводном положении выходит в ракетную атаку, включается режим работы вычислительного комплекса когда он проделывает все, как при фактическом пуске, только без самого этого пуска. Таким образом проверяется все – готовность людей и техники к пуску ракет – собственно для чего лодка и существует.

Обязательно что – ни будь откажет, «сбойнет» - придется принимать решения «по ходу пьесы». Все это не ново, но довольно трудоемко, с точки зрения затрат нервной энергии.

Вот для выполнения этих задач я и приближаюсь сейчас к увеличивающемуся в размерах при приближении, корпусу АПЛ – атомной подводной лодки.

Конечно не я один выполняю эти задачи. Это коллективный процесс. Но запуск ракеты производится именно моим вычислительным комплексом. Так что поневоле я буду находиться в центре событий.

Катер причалил к округлому корпусу подводной лодки. Хотя рейд был совершенно спокоен, катер то поднимался то опускался по отношению к корпусу лодки. Веревочный трап сброшен и ждет визитеров. Сделав несколько «пристрелочных» движений, Туляков прыгнул, уцепился за трап, и забрался на корпус.

Теперь моя очередь. Я посмотрел на пляшущий передо мной борт лодки, на увеличивающуюся и уменьшающуюся полоску воды между катером и лодкой и прыгнул.

Туляков помог мне забраться на лодку. Однажды, при подобной операции, один офицер упал в море между катером и лодкой. Пляшущий на волнах катер просто раздавил его между своим бортом и бортом лодки.

Эта грустная история всегда вспоминалась мне перед прыжком с катера на корпус лодки и придавала движениям необходимую точность и прыть.

Мы с Туляковым спустились в лодку, зашли на свой боевой пост. Все работало, лампочки знакомо перемигивались компьютер пощелкивал. Я поздоровался с собратьями по специальности и сказал Тулякову:

Ну, что, пошли докладывать. Пока все работает, а дальше будем действовать по обстановке.

Туляков не заставил себя долго упрашивать. Мы опять поднялись по длиннющему вертикальному трапу на мостик.

На мостике стояли командир – в «канадке» - кожаной на меху куртке,  и несколько офицеров. Все было готово к выходу в море.

Мы доложили о передаче дел и обязанностей. Командир подписал трепещущий на ветру «обходной лист» Тулякова и здесь наши пути разошлись.

Радостный Туляков побежал запрыгивать в болтающийся у борта катер, а я, попрощавшись со счастливцем, полез в прочный корпус, на работу.

На боевом посту переоделся в рабочую одежду с маркировкой «РБ» - радиационная безопасность, разобрался с вахтами, со спальным местом – все было привычно и знакомо.

Через пару часов зазвенели звонки тревог, корабль снялся с якоря и начал выход из залива в открытое море. Еще через несколько часов мы погрузились и началась привычная череда вахт – через 8 по 4 – через 8 часов «отдыха» 4 часа вахты.

На третьи сутки выхода я, уже немного освоившись с новыми людьми, новым начальством, привыкнув к своему месту в кают- компании, сидел в кресле и слушал привычное похрюкивание и жужжание вычислительного комплекса.

Работа вычислительной машины сопровождалась звуками, характеризующими весь ход вычислительного процесса. Через несколько месяцев прослушивания этих звуков вырабатывался навык, при помощи которого я уже мог сказать, что сейчас «делает» машина, в каком она режиме, какие датчики опрашивает, какие приборы в работе.

Дело в том, что каждая из составных частей вычислительного комплекса был продублирован и, по существу, в каждый момент времени работало два комплекса – основной и резервный. При выходе из строя любого устройства его индикаторы на пульте загорались красным цветом, машина с противным звуком переключала вышедший из строя прибор на резервный, и работа комплекса продолжалась. Но нужно было сразу вводить в строй сломавшийся блок. В море это было достаточно сложно, поэтому я всегда подсознательно ожидал красных индикаторов и противного звука переключающихся приборов.

Говорят, что ожидание неприятностей притягивает их к себе. Я не хотел ничего «притягивать», но постоянно был готов к неисправности.

Но пока, слава Богу, все было в порядке, «штатно» как пишут в документах.

- Когда же мы, наконец «отморячим», и вернемся в базу – подумал я – а там и «наши» придут и я вернусь в свой экипаж. Надоело уже болтаться по «чужим» кораблям.

  На одной из лодок я не мог запустить вычислительный комплекс – не мог найти клапан, открывающий охлаждающую воду. На всех кораблях, до этого, он был на одном месте, а тут, как назло, его «на месте» не было. Видимо на заводе, в пылу сдаточных работ его смонтировали в другом месте. Найти злосчастный клапан в чудовищном хитросплетении трубопроводов и клапанов было не простой задачей. Нет, хочу на «свой» корабль.

Кстати, надо посмотреть где эти клапана на этом корабле – подумал я – Туляков то их открыл, а закрывать, видимо, придется мне. Где он сейчас? Наверное, подлетает к Ленинграду.

Интересно, - продолжал размышлять я – укусила ли его безумная лошадь на обратном пути? Надо бы поспрашивать на берегу – может кто – ни будь видел? А вообще не мешало бы чем – ни будь подкормить лошадку.

Хлеб на лодке либо пекли свой – его тут же и съедали – такой он был вкусный и мягкий. Но был еще и консервированный хлеб. Буханку законсервированного хлеба можно было бы прихватить, но он,  пропитанный спиртом, обладал таким мерзким вкусом, что в не разогретом виде употреблять его было совершенно невозможно. При разогреве спирт испарялся, хлеб становился мягким и вкусным. Но не тащить же к лошади еще и электропечь? 

Мысли лениво копошились в голове. Говорят, что медитация – это состояние «думания ни о чем». Вот бы попробовать! Наверное, это высшее наслаждение – думать ни о чем, то есть совсем не думать.

Но совсем не думать – не удавалось. Да и что тогда делать долгими четырехчасовыми вахтами?

Интересно, как чувствует себя человек в одиночной камере? – неожиданно всплыл вопрос.

Вспомнил, что «народовольцы» в заточении в Петропавловской крепости что – то писали, что – то изучали. Но они все были уже образованы, до невозможности, университеты позаканчивали, на разных языках изъяснялись. Кстати,  надо бы послать документы на заочные курсы иностранных языков в Москву. Вроде бы на соседнем экипаже кто – то учится. Но на это надо разрешение начальства – командира. А я не могу уже несколько месяцев увидеть своего командира.

Слава Богу, что комплекс работает «как часы». Я страхом подумал, что может быть придется что – то восстанавливать, «вводить в строй». Это значит – отвинчивать и снимать тяжеленные крышки стоек, погружаться в месиво проводов, плат, ползать по развернутым многометровым схемам, смотреть в маленький экранчик осцилографа – и все это под водой, под прессом времени и командования.

Достичь медитативного состояния – думания ни о чем – явно не удавалось. Тогда надо подумать о чем – то хорошем. Например, годы учебы в училище, в Ленинграде. Когда все впереди и только хорошее. Старинный читальный зал с дубовыми шкафами до потолка зала, кафедры и факультеты, зачеты и экзамены. Когда мы постигали премудрости физики нас учили пользоваться осциллографом.

Я вспомнил «Фигуры Лиссажу». Что же это такое? Ага, вот, вспомнил: «Фигуры Лиссажу - замкнутые траектории, прочерчиваемые точкой, совершающей гармонические колебания в двух взаимно перпендикулярных направлениях». При изучении этого раздела физики мой молодой, не заштампованный службой мозг, родил, защищаясь от огромного количества информации, следующие строки:

«Не вынесет душа поэта, здесь напечатанного бреда

Я чувствую – с ума схожу.

И так уж по ночам ко мне приходит

Проклятая фигура Лиссажу».

А что довольно остроумно – поощрил я сам себя – что еще я вспомню про эти фигуры?

Покопался в памяти. Всплыла еще одна фраза «Критерием устойчивости изображения является кратность частот двух сигналов (отношение величин равно целому числу) и неизменность фазы».

Как много в голове информации, которая никогда не пригодилась и, я уверен, не пригодиться и в будущем.

Когда я пришел на флот опытные капитан – лейтенанты говорили, что «теперь интеграл понадобится тебе, только для того, чтобы изгибать проволоку «интегралом» - ей очень удобно доставать ветошь из трюма». Мрачновато, но совершенно верно.

Я посмотрел на мигающие индикаторы и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза.

Сколько еще до конца вахты? Часа два наверное.

Что – то изменилось. Во – первых машина перестала пощелкивать. Ясно, что что – то случилось с комплексом. -Страх притягивает неприятности – мелькнула мысль.  

Я открыл глаза. Лучше бы я их не открывал! Степень моего изумления была настолько сильной, сильнее даже если бы я увидел «проклятую фигуру Лиссажу» верхом на сумасшедшей лошади.

Весь пульт, индикаторы всех приборов, как основных, так и резервных все светились красным цветом.

 Щелкнуло переговорное устройство и начальник РТС спросил – Что там у вас? Голос его не предвещал ничего хорошего.

Понятия я не имел – что там у меня. Такого безобразия я никогда не видел. Ну выходили из строя отдельные приборы, но что бы сразу все – и основные и резервные – не было такого в моей практике.

Но что – то надо доложить…

Разбираюсь – буркнул я в переговорник – словечко дающее время на оценку обстановки.

Пощелкал тумблерами на пульте – никакой реакции. Все мертво и светится ровным красным цветом.

Сквозь шум вентиляции был слышен топот ног по средней палубе – по отсеку явно бегали.

От сердца немного отлегло. Беготня эта указывала, что что – то произошло и не у меня! Это главное – не у меня!

Я выскочил в средний проход – командир группы ракетной боевой части, командир этого отсека, отдавал какие – то команды, матросы «летали» по трапам, быстро, но без суеты.

Подошли представители БЧ-5 – электромеханической боевой части – в лице командира электротехнического дивизиона.

Не говоря ни слова, он полез на верхнюю палубу. Через пару минут спустился и сказал – «полетел» преобразователь. И удалился на свой пульт с которого можно было включить и отключить любое электрическое устройство на корабле, «собрать» любую схему питания.

Не вдаваясь в технические подробности, скажу, что мой комплекс питался энергией от преобразователя напряжения одной частоты в другую. Вот этот самый преобразователь и «полетел». Питание, по идее, должно было автоматически переключиться на резервное но, как всегда бывает в подобных случаях, не переключилось. Поэтому то вся аппаратура столь безнадежно «умерла» в один момент.

Самое страшное – это когда что – то происходит и ты не знаешь – что? Как только появляется ясность уже значительно легче. Есть проблема и ее надо решать. Но когда что – то произошло, а проблемы нет – вот это действительно неприятно.

Электрики переключили все, что нужно. Я запустил комплекс снова. Все заработало как надо, замигало и захрюкало. От сердца «отлегло».

«Судьба Евгения хранила» - подумал я про себя самого, убедившись, что ничего не вышло из строя от этого необычного отключения. Когда знаешь, что произошло, уже не так тревожно.

Я откинулся на спинку кресла, но глаз уже не закрывал. До конца вахты оставалось минут двадцать. Пора заполнять журнал.

Все, больше никогда не буду думать о плохом – решил я.

Мысли бродили по протоптанным тропам – мимо сумасшедших лошадей и фигур Лиссажу.

Атомный подводный крейсер в глубинах океана готовился к ракетной стрельбе.

До распада Советского Союза оставалось десять лет...

Я возвращался из Владивостока на место службы – остановка электрички «Океанская». За окнами вагона мелькали с одной стороны заснеженные сопки, с другой стороны замерзшее море. Ярко светило солнце отражаясь в разломах льда, искрясь на заснеженных склонах сопок.

Настроение было бодрое – состояние беспричинной радости – свойственное молодости чего – то хорошего в ближайшем будущем.

Зима – не сезон для этих, в общем то курортных мест. Электричка – полупустая, пляжи покрыты снегом и льдом – редкие фигуры бродили по побережью. Неясно, что они вообще делали в это время на берегу моря?

Единственным занятием для отдыха в зимнее время был подледный лов. Для этого любители этого своеобразного отдыха  выходили по льду подальше от берега, просверливали лунку и целыми днями сидели, вылавливая какую-то рыбу. Но не в этом была главная составляющая такого отдыха – для согревания настоящие рыбаки периодически прикладывались к заветной бутылочке.

После «согревания» процесс ловли шел уже веселее и не столь зависел от улова – настроение поддерживалось своими силами, а не дарами своенравного моря.

В почти пустом вагоне сидело несколько таких рыбаков. В огромных валенках и с неизменными ящичками в которых они хранили снасти, и на которых сидели у лунки. 

   Яркие солнечные лучи пронизывали вагон. Вспомнились строки Ахматовой «Молюсь оконному лучу, он бледен, тонок, прям…». По ощущениям строки эти написаны в пасмурном Петербурге. Здесь же, на Дальнем Востоке про солнечные лучи никак нельзя было сказать «бледен, тонок». Вся природа Дальнего Востока поражает мощностью и размахом. Лучи в солнца этой местности были тоже были мощными и яркими. Бескомпромиссными, я бы сказал. Они не терпели возражений и протестов в виде зажмуривания. В солнечный день даже закрыв глаза все равно оставалось устойчивое ощущение, что все залито светом. Возвращаюсь к Ахматовой – «но так играет луч на нем, что весело глядеть…». Это она про рукомойник. Здесь же луч играл на всем, на льду, на снегу, пронизывал вагон электрички, наполняя все энергией и светом.

Электричка весело стуча колесами на стыках рельс, подъезжала к моей остановке. Потом еще пол – часа езды на автобусе, и я на месте. Завтра на дежурство – на сутки. А сегодня свободный день, спешить никуда не надо.

Вся служба у меня ассоциировалась с ощущением, как будто кто – то невидимый уперся дулом невидимого же пистолета в спину между лопаток и вот – вот выстрелит. А мне нужно все время убегать от этого невидимого террориста.

Я вышел в тамбур. За стеклами уже мелькали пристанционные строения. Все было четко очерчено собственными контурами, подчеркнутыми ярчайшим солнцем. Как в картине Кустодиева «Морозный день». Только вместо розовощеких барышень с калачами по снегу бродили редкие фигуры железнодорожных рабочих в телогрейках и с молотками на длинных ручках.

- Почему никак не удается избавиться от напряжения? – подумал я. Даже радость и ожидание скорого чуда сопровождается напряжением.

- Надо контролировать эмоции – сказал я себе. Все умные популярные психотерапевты пишут, что эмоции можно и нужно контролировать, тем самым, увеличивая свою эффективность и сохраняя свое здоровье.

За окном появился перрон. Позвякивая и постукивая, электричка тормозила. В тамбур подошло еще несколько человек, готовившихся к выходу.

- Все, расслабляюсь – вдруг решил я. Буду жить текущим мгновением, и не переживать не случившихся неприятностей. А текущий момент не так уж и плох – у меня выходной, спешить никуда не нужно, светит солнце, все хорошо.

Дуло невидимого пистолета отодвинулось от спины. Но не исчезло совсем. Спасибо и за это!

Электричка остановилась, зашипел сжатый воздух, и двери открылись. Я и еще несколько человек, жмурясь от солнца вышли из вагона электрички.

Несколько секунд назад я «поймал» ощущение расслабления. Невидимый мой «террорист», по крайней мере, отодвинул свой невидимый пистолет. Успех надо было укреплять.

Я пошел как можно более расслабленно, давая себя обогнать спешащим куда – то людям. Им тоже, наверное, в спину был нацелен пистолет или нож – кому как.

- Люди, куда вы спешите – посмотрите вокруг. Мир прекрасен и удивителен, замечайте все вокруг – мысленно проповедовал я.

Навстречу выходящим из электрички пассажирам, по перрону шла весьма колоритная покачивающаяся фигура. Бомж, с огромной бородой, высоким лбом, благородными чертами немытого аристократического лица. Он был грязен, смертельно пьян и еле держался на ногах.

По виду – прямо спившийся Лев Толстой. Интересно, какова судьба этого опустившегося человека? Наверное, в прошлом богатая история, буря страстей и разочарований.

Неизвестно, кто счастливее – мы, нахмуренные и спешащие неизвестно куда, или этот страшный своим контрастом между грязным обликом и благородством черт бомж. В одной руке он держал замызганную холщовую хозяйственную сумку,  а другой опирался на черную инвалидную трость.

Интересно, что все таки его сломало? Почему он дошел до такого состояния? – задал я вопрос самому себе.

Воображение начало рисовать романтическую историю в духе мыльных опер. Но сюжет в реальной жизни развивался совсем другим путем.

Зашипел сжатый воздух, двери электрички хлопнули, закрывшись. «Лев Толстой» находился в двух метрах от меня. Одновременно со стуком закрывшихся дверей, бомж сильно качнулся в сторону, ударился о вагон и упал, как канул в промежуток между вагоном и перроном.

Я оказался самым «близко идущим» от произошедшего. Все произошло настолько быстро, что принять какое – либо решение осознанно не было времени. Я, упав на четвереньки, протянул вниз, с платформы к рельсам руку. Но, конечно достать рукой до упавшего я не мог. Но тогда, в стрессовой ситуации, ничего другого сделать не догадался.

Подо мной лежал благообразный старец, причем таким образом, что рельс проходил как раз под его животом. Правая рука ни нога упирались в промерзшую землю слева от рельса, левая рука и нога – справа. Немытая голова как раз над рельсом.

В этот момент поезд дернулся и тронулся с места. Я продолжал стоять на четвереньках, борясь с ментальными импульсами прыгнуть вниз тоже. Но расстояние между вагоном и краем платформы было таким маленьким, что пролезть туда, да еще в шинели не было никакой возможности. Как туда «ухнул» алкоголик – совершенно непонятно.

Я продолжал беспомощно протягивать бомжу руку, что – то пытаясь ему крикнуть. Передо мной разворачивалась, не побоюсь этого слова, ужасная картина. Внизу в паре метрах от меня на рельсе лежал, пытаясь подняться, человек. На него, медленно и неумолимо, набирая скорость надвигаются вагонные колеса. Пожалуй, ничего более ужасного, в своей жизни я не видел.

К счастью, рядом со мной на перроне оказался человек, не отягощенный декадентскими размышлениями о солнечных лучах и невидимых пистолетах. Мужик не стал суетиться, вставать на четвереньки, протягивать руки. Нет, он просто заорал, заорал дико и внезапно. Крик был такой силы, что я сам чуть не рухнул вниз. От падения меня спасло только то, что уже стоял на четвереньках.

Помощник машиниста, стоящий в открытой двери своей кабины и смотрящий назад – на перрон, (надо памятник поставить тому человеку, который придумал это правило – помощнику машиниста стоять в открытой двери и смотреть на покидаемую платформу) среагировал мгновенно. Поезд сразу, толчком остановился. От головы «Льва Толстого» до стального колеса оставалось метра три. А значит две – три секунды жизни.

Этот же помощник машиниста выскочил на платформу и добежал до места происшествия, которое хорошо было заметно по мне, стоящем на четвереньках у края платформы.

Быстро взглянув на копошащегося внизу алкоголика, помощник мгновенно оценил ситуацию.

Решение, принятое им поражало своей простотой и эффективностью. Он спрыгнул с другого края перрона, согнувшись пролез под платформой и, не секунды не сомневаясь затащил мычащего алкоголика под платформу – подальше от смертоносного рельса. Затем опять ловко забрался на платформу и бегом добежал до своей кабины в первом вагоне, поезд снова пошел, в открытой двери стоял молодой помощник машиниста и смотрел назад – на платформу.

Он сделал все так быстро и без малейших колебаний, что у меня возникло подозрение, что у него на каждой остановке под колеса сваливается пьяный бомж.

Ситуация разрешилась. Поезд ушел, народ, видевший происшедшее тоже не стал рефлексировать и отправился по своим делам.

Я как непосредственный свидетель, почти участник событий, чувствовал некую ответственность за пьяного «Льва Толстого». Попытался с платформы заглянуть вниз – ничего не было видно. 

 Тогда я спрыгнул вниз и заглянул под платформу. Алкоголик лежал и спал. Очевидных повреждений заметно не было. Говорят, мертвецки пьяные личности падают и с шестого этажа и не разбиваются. Может быть …

Сомнений нет – через пол – часа он замерзнет. Я хотел вытащить его из – под платформы – безрезультатно. Как этот парень одним рывком сдвинул это тяжеленное тело с рельса?

У меня хватило ума не упорствовать в своих попытках. Один бы я его все равно не вытащил, а вероятность быть сбитым следующим поездом, была весьма велика.

Я перешел через пути, вошел в здание вокзала, и рассказал о произошедшем дежурной по станции. Надо отметить, что она тоже нисколько не удивилась произошедшему.

- Что у них здесь, каждый день подают под колеса поезда и спят на морозе под платформами? – пронеслась мысль.

Свою миссию я счел выполненной и пошел на автобусную остановку. О солнечных лучах и Анне Ахматовой я уже не думал. В спину, прямо между лопаток упиралось дуло невидимого пистолета.

До распада Советского Союза оставалось 10 лет…

В редком весеннем лесу весело пели птички. Вероятно они, как и я радовались весеннему дню, безветрию, и первому  теплу еще низкого, но задорно - яркого весеннего солнца.

Снег растаял только на дорогах и на склонах кочек   и бугров, обращенных к солнцу. В лесу, среди деревьев, снег был еще не тронут весенним таянием. Но выглядел гораздо приветливее, чем зимой.

Одержимые идеей молодецкого, почти зимнего загара, мы использовали следующую технологию. В снегу выкапывалось углубление, на дно углубления укладывалась черная флотская шинель и, можно было лежать раздевшись и загорать. Солнце уже позволяло это, углубление в снегу предохраняло  от ветра, а черная шинель притягивала солнечные лучи и даже нагревалась и становилась теплой.

Вот и сейчас я с моим товарищем Колей Зыковым, лежали каждый в своей ямке и нежились в лучах солнца. Было довольно комфортно – главное не высовываться выше краев углубления. В этом случае морозный ветерок сразу напоминал, что сейчас «не май месяц». Но, стоило только опять опуститься на дно ямки, на шинель и сразу становилось тепло и приятно, наступало благостное расслабление – релаксация, как сейчас модно говорить.

Мы – это группа молодых лейтенантов, только что закончивших почти годичный курс переучивания в Военно – Морской академии. А были мы в командировке в одном из приволжских городов в супер секретном институте – «ящике», как тогда говорили.    

Все было впереди, ощущение чего – то хорошего и постоянное ощущение некоего подобия чуда в ближайшем будущем не оставляло ни на секунду.

Институт занимался разработкой, как тогда говорили, электронно – вычислительных машин. А мы, соответственно готовились к эксплуатации этих машин на практике. В минуты досуга нам иногда удавалось вырваться на сеансы «солнечных ванн».

Прибыли мы в институт переодетые в цивильное платье. На мне были добытые где – то супер модные джинсы и гэдэ - эровская курточка. Модно, до невозможности.

Пройдя через множество «вертушек», вахтеров и вахтерш, нас усадили в помещении, напоминающем школьный класс – здесь как в школе стояли несколько рядов столов и стульев. 

Кто – то должен был прийти и прочитать вводную лекцию – о том, кто, где и чем будет заниматься. Пока никто не пришел, и один из нас подошел к окну и обозрел окрестности. В задумчивости этот наблюдатель постучал пальцами по стеклу.

Буквально через несколько секунд в класс ворвались несколько человек одетые, почему то, в синие рабочие халаты с криками : «кто трогал окно?».

Наш пытливый товарищ не нашел нужным скрывать свое участие в сотрясении окна.

- Нельзя трогать окна, вас что не инструктировали?

В этот момент, как в пьесе открылась дверь и появился человек в сером костюме и сказал тихим голосом

- Сейчас я их проинструктирую. 

Суетливые люди в халатах удалились и человек в сером костюме начал инструктировать нас тихим голосом.

 Смысл инструктажа заключался в следующем  - молчать, ничего не трогать, никаких бумаг с записями не оставлять и не выбрасывать. Затем он прозрачно намекнул, что половина гражданского персонала работает на «органы», поэтому ни с кем не дружить и не откровенничать. Было сказано еще много, приведена масса душераздирающих примеров.

Каждую часть своего выступления человек в сером костюме заканчивал странным жестом – вытягивал губы вперед и сжимал их между указательным и большим пальцем. Это, по его мнению, символизировало гробовое молчание в любых ситуациях, а в общем – сакральном смысле сдержанность в мыслях и поступках и постоянное внимание к возможным проискам империализма. Несмотря на крайне серьезную тему разговора, момент вытягивания губ был очень комичным, докладчик становился похожим на утенка из мультфильма.

После инструктажа нас развели по рабочим местам и мы приступили уже к постижению техники. К окнам уже никто не подходил.

Вечером после рабочего дня мы всей группой закатились в единственный в городе ресторан, кстати, весьма приличный. И часа через три со сцены на которой работали ресторанные музыканты раздавалось: «По просьбе моряков – подводников с северного флота мы исполняем песню …». И никто не бросался нас вербовать и не склонял к сотрудничеству с иностранной разведкой.

Посидели мы хорошо, вернулись без потерь. Никаких разборок с начальством потом не было. Видимо на инструктор в сером костюме слегка преувеличил «гипербализировал» степень завербованности органами гражданского населения.

Дисциплина в институте была исключительная. Если рабочий день начинался в 8 часов 15 минут, то в 8 часов 16 минут все проходные закрывались и опоздавшие отводились куда – то в сторону и с ними велись очень неприятные беседы с не менее неприятными последствиями.

 В конце рабочего дня наблюдалась очень интересная сцена. Рабочий день заканчивался, по моему, в 17 часов 45 минут. Над проходной висели огромные электронные часы. В 17 часов 44 минуты коридоры института были пусты, как после применения нейтронной бомбы. Как только цифра 44 на часах менялась на 45 все двери распахивались и уже одетые люди толпой спешили к проходной – на выход. Но не минутой раньше!

Каждому отделу было назначено свое время – чтобы избежать столпотворения и очередей в столовой. Пропускали в столовую по пропускам. Если сотрудник сунется в столовую не в свое время – его тут же фотографировали фотоаппаратом со вспышкой и на следующий день на специальном стенде висела «молния» с фотографией нарушителя и с перечнем санкций предпринимаемым против нарушителя и провинившегося отдела. Круто, как сейчас говорят.

По территории, как только начался рабочий день, начинали ходить специальные уборщицы с тачками. Они собирали мусор и ухаживали за цветами. Просто немецкий порядок, но без расстрелов и газовых камер.

Во время обеда научные работники посещали специальные зал – там стояли столы для настольного тенниса и можно было поиграть минут 15 для отдыха и разминки.

Время было чудесное и время жизни и время года. В прямом и переносном смысле.

Я поднял голову и посмотрел на своего коллегу, загорающему в снегу рядом со мной. Коля мирно лежал с закрытыми глазами, подставив свои телеса приятно греющему солнцу.

Институт располагался на окраине города – за ним был лес и великая русская река Волга. В лесу была одна достопримечательность – огромных размеров овраг – буквально каньон, которые показывают в американских фильмах про индейцев. Поросшие лесом, уходящие на многие сотни метров вниз склоны, речка на дне этого  оврага – каньона, все это выглядело очень торжественно, величественно  и красиво. В лесу у каньона мы и загорали в обеденный перерыв.

Дело в том, что пропуска наши давали возможность входить и выходить из института  в любое время, что создавало вокруг нашей группы атмосферу таинственной значимости. Очень немногие из сотрудников института пользовались такой привилегией.

В городе был большой дом культуры, как – то я посетил его, сходив на конкурс бальных танцев. Взрослые и дети вальсировали весьма профессионально, даже странно для провинциального города.

Местный ресторан был уже освоен и потерял былую притягательность. Да и командировочные деньги таяли с угрожающей скоростью.

Скоро последний экзамен, получение свидетельства об окончании курса обучения и – на службу. Учеба в Ленинграде – в академии, поездки по научно – исследовательским институтам, расслабляли очень сильно. Места предстоящей службы планировались весьма отдаленные – кто на Север, кто на Камчатку, кто (в том числе и я) на Дальний Восток. Впереди было бесквартирье, наряды, бессонные ночи и думать об этом не хотелось. Поэтому все и пытались насладиться благами цивилизации, пока была такая возможность.

Я посетил даже местную филармонию. Слушал «пинии Рима» композитора Респиги. Нельзя сказать что я меломан и экзальтированный ценитель классики. Но даже сам факт присутствия в зале, среди культурных людей (зал был заполнен наполовину) наполнял душу чем – то приятным, почти гордостью.

Занятия в институте были серьезными, но не напряженными (бывает и такое). Сказать, что мы уж слишком перенапрягались, нельзя. Все было хорошо.

Сегодня,  после окончательной и бесповоротной победы демократии институт, про который я пишу, наверное давно уже развалился, вычислительные комплексы никому теперь не нужны, да и сам провинциальный городок наверное бедствует объятый кризисом пресловутого жилищно – коммунального хозяйства. И сколько бы меня не убеждали нео – демократы и юные экономисты, что то время было временем застоя и стагнации, но это было мое время, и я воспитан тем временем. И пусть юные экономисты не напрягаются выступая между фуршетами, что это время тупика и разложения, все равно я им не верю.  

Где – то далеко через громкоговоритель крутили песню Пугачевой со словами «эти летние дожди, эти радуги и тучи …». Солнце приятно ласкало тело. В лесу пели птички. И я «отключился» - уснул тихо и безмятежно.

Спал я недолго и проснулся от холода. Небо затянуло облаками,  даже пошел мелкий снежок. Я посмотрел на Колю. Он мирно спал и на его умиротворенное лицо падали маленькие снежинки.

- Пошли, просыпайся, нас уже ищут наверное – тряс я его за холодное плечо…  

До распада Советского Союза оставалось 10 лет…

Комсомольское собрание проходило на «корне пирса» - месте, где пирс соединялся с берегом, в курилке. Был летний вечер. Свободная смена сидел в курилке – специальном месте снабженном деревянными скамейками вокруг закопанной в землю железной бочки. Экипаж, одетый в синее «РБ» - спецодежду, которую все носили на лодке. Отличить офицера или мичмана можно было лишь по белой надписи на нагрудном кармане синей куртки и по пилоткам.  Офицерские пилотки были с белым кантом и с красивой кокардой – «крабом». В остальном все были удивительно похожи друг на друга. Говорят, что муж и жена долгие годы прожившие под одной крышей становятся похожи друг на друга. По моему то же происходит и с экипажем подводной лодки. Общие условия обитания, общие проблемы и опасности делают людей в чем – то внешне похожими.

Мы пришли из автономки и стояли у пирса в ожидании смены экипажа. Люди еще не привыкли к свежему воздуху, запаху моря, крику чаек. К таким обычным и не замечаемым «простыми смертными» вещам. Да и мы сами через несколько дней перестанем внутренне восторгаться природой. Но сейчас чувства еще не притупились и мы с удовольствием вылезли из прочного корпуса, прогулялись по пирсу до курилки.

К пирсу были пришвартованы две лодки – наша и лодка дружественного экипажа, который готовился к уходу в автономку. Черные обрезиненные корпуса, хмурые рубки с горизонтальными рулями, похожими на маленькие, но очень сильные крылья. Достаточное грозное сооружение, как – бы налитое мощью. Мощь физически ощущалась при одном взгляде на эти корабли.

Пройдя по пирсу до берега, мы уселись в на скамейки, ожидая выступления замполита. И он не замедлил повести свои речи. Я, не слушая его, смотрел по сторонам.

Вечерело. Стояла какая – то неестественная тишина Ни дуновения ветерка, ни плеска волн. И эта на самом берегу моря! Низкие облака висели в неподвижной атмосфере. Пахло морем и зеленью с сопок. Тишина была абсолютной. Такая тишина, что у меня возникло ощущение тревоги. Я посмотрел через плечо назад – на корабли. Горизонтальные рули  обеих лодок нависали над пирсом. На рубках военно – морские флаги. Все как обычно.

В тишине раздался звук тапочек по металлическому пирсу. По кораблю мы ходили в кожаных, с дырками в верхней части (для вентиляции) и твердыми подошвами тапочках. При ходьбе по металлическим пайолам палуб и по металлическому пирсу они издавали характерный стук. Со стороны лодок прибежал матрос и сказал что – то на ухо замполиту.

Старшину команды электриков вызывают на корабль – недовольно сказал зам. Старшина вместе с матросом побежали по пирсу.

- Видимо какая – то проблема с концами питания с берега – подумал я.

Замполит опять начал свою проповедь. В этот момент мимо нас в сторону кораблей промчались еще несколько человек. Что – то явно происходило.

Я опять оглянулся и посмотрел на корабли за моей спиной и понял, что не зря не оставляло меня ощущение опасности, как бы растворенное в воздухе. Плавучий пирс раскачивался и извивался как спина огромного дракона. Горизонтальные рули, как руки занимающегося утренней гимнастикой двух физкультурников, выполняющих команду «руки в сторону» до сих пор были параллельны  поверхности моря и составляли одну линию. Но сейчас «руки» торчали по – разному, как будто физкультурники делали наклон в сторону, причем каждый в свою.

У меня появилось желание протереть глаза. Корабли стояли накренившись в разные стороны, а между ними мучительно корежился пирс. И все это при полном безветрии и тишине.

Тут уж и мы все без команды, хотя со стороны кораблей кто – то что – то кричал, бросились  к лодкам. Пробегая по пирсу я заметил, что вода отступает от берега. Так бывает при прибое – перед очередной волной вода откатывается от берега и, затем, обрушивается на него волной. Сейчас же никакого волнения вообще не было. Вода просто отступала, обнажая черные, покрытые мазутом камни.

Подбежав к трапу мы услышали команду «Отойти от швартовых концов! На трап не заходить!». Команды раздавались с соседнего корабля – наш командир был на мостике соседнего корабля. В суматохе в первый момент решили, что отрывает от пирса соседнюю лодку и наш командир поспешил на помощь товарищам – их командира в тот момент на борту не было.

Пирс под ногами даже не качался, а изгибался. Его «корежили» невидимые, но очень мощные силы. Толстенные швартовые канаты натягивались как струна, заметно уменьшаясь в диаметре при максимальном натяжении. Уловив подходящий момент часть экипажа пробежала по шаткому трапу на корабль. Остальные ждали следующего удачного момента, держась подальше от швартовых канатов. Я видел однажды как рвутся швартовые концы со звуком пушечного выстрела. При этом они могут легко перерубить человека пополам.

В конце концов мы маленькими группами все перебежали на корабль и спустились на свои боевые посты. По трансляции объявили, что это цунами. Все мои познания о цунами ограничивались кинохроникой, в которой огромные волны сметают с лица земли целые города. Я понял, что за «уходом» воды, который я видел своими глазами, должно последовать ее возвращение в виде той самой волны – убийцы. На всякий случай я уперся руками в стойки приборов. По моим представлениям это должно было спасти меня когда лодку закрутит и начнет переворачивать . Но ничего не переворачивало атомную подводную лодку. Как потом выяснилось это были лишь отголоски какого – то землетрясения  далеко в океане. Все ограничилось отрывом кораблей от пирсов, разрывом элекрических кабелей питающих корабли с берега – что очень опасно – за этим следуют замыкания, пожары. Но тогда мы не знали что это всего лишь «отголоски». Быстро запустили дизеля – не даром электриков первыми «сорвали» с собрания, и под ГЭДами (гребными электродвигателями) лихорадочно вышли в море – подальше от берега. В море волна цунами практически не заметна. Свою свирепость и убийственную силу она приобретает только на мелководье и на берегу.

Все корабли аварийно вышли в море. Наши товарищи – отдыхающая смена – возвращаясь на следующий день на автобусах в базу - наблюдали с вершины сопки совершенно невероятную картину – в базе не было ни одного корабля. Потом их подвезли на катере на рейд и мы снова стали боеготовны на 100 %. Но это было на следующий день.

А сейчас мы держались за переборки и стойки приборов и слушали команды по трансляции, стараясь определить по дрожи палубы и другим неуловимым признакам что происходит «наверху». До распада Советского Союза оставалось 10 лет... 

Июль в Ленинграде был, как обычно жарким. Ветви вековых деревьев Александровского садика нависали прямо над окнами факультета. Пятый курс – пора надежд, стажировок, дипломов. Постоянное ощущение чего – то хорошего впереди.

В ближайшие дни должна была состояться «неожиданная тревога». Курсанты с первого по четвертый курс по тревогам ходили с автоматом и полной выкладкой километров двадцать через весь город и по Таллинскому шоссе. Пятикурсники, как без пяти минут офицеры, шествовали на Финляндский вокзал для того, что бы быть отвезенными на поезде куда – то за город – в пункт сбора. Поэтому нас, пятикурсников не пугала эта тревога. На первых же курсах это мероприятие выливалось в довольно тяжелое ночное путешествие, с обязательной потерей сознания кем – ни будь сразу на финальном построении.

Но мы уже прошли через это. Теперь, на фоне открывающихся перспектив предстоящей службы, после возвращения со стажировки на флотах, эта последняя «неожиданная» тревога воспринималась как приятное развлечение.

И вот она грянула. Не было уже суеты и детской беготни, как на младших курсах. Почтенные пятикурсники, построились на внутреннем дворе училища. Недолгое построение и длинная колонна курсантов в белых фуражках, форме №3 через ворота выдвинулась на Адмиралтейский проезд.

Июль в Ленинграде – пора белых ночей. В ту ночь – в 4 часа утра все было освещено рассеянным бледным светом и не собиралось спать – только немного притихло и стало по – волшебному загадочным. Деревья до боли знакомого Александровского садика выглядели так, как будто за каждым прятался волшебник или, по меньшей мере гном, знаменитый фонтан не оставлял никаких сомнений, что в нем живет какое – то волшебное существо с длинными волосами и рыбьим хвостом. 

  Мы вышли на набережную и прямо по проезжей части направились в сторону Литейного моста. Нельзя сказать, что гуляющих было очень много – как никак пятый час утра. Все пьяненькие зрители, которые после ресторанов и прочих развлечений продолжали вечер просмотром развода мостов, уже утомились и разошлись. Остались настоящие ценители красоты Ленинградских набережных. Но их, как и положено истинным ценителям, было мало. 

Идти было легко. Вещмешок с минимальным содержимым, руки на висящем на груди автомате (очень удобно идти, положив руки на автомат). Ничто не затрудняло движение.  В воздухе явно присутствовало ощущение чего – волшебного.

И это ощущение материализовалось в странного велосипедиста, который выписывал на своем одноколесном велосипеде пируэты прямо на гранитной набережной напротив Зимнего дворца. Странность ему придавал, помимо самого необычного циркового велосипеда и необычное одеяние. На нем был цилиндр и некое подобие фрака. Пируэты он выписывал явно для себя, ему не нужны были зрители. А их – зрителей - и не было.

Курсанты молчаливо шли по набережной. Циркач – велосипедист делал свое, нужное только ему дело. 

Как бы ни странен был этот моноциклист, он удивительно гармонировал с духом белой ночи, с гномами за деревьями Александровского сада, с прохладой фонтана и строгим величием Ленинградских набережных. Все было впереди.

До распада Советского Союза оставалось тридцать лет …

     Я пришел из автономки.  Вел матросов домой – в казарму. Закончилось многомесячное путешествие. Четыре месяца назад мы ушли в автономку из Приморья, не подозревая о том, что вернуться в родную базу на своем корабле нам не придется. В то время – время сурового противостояния двух систем – капиталистической и социалистической, такого рода приключения случались не часто. Обычно корабль выходил в море и возвращался на место постоянного базирования. Экипажи менялись и, после межпоходового ремонта, корабль снова выходил в море. Но именно в период нашего выхода в море, злодеи-империалисты коварно разместили ядерные ракеты средней дальности в Европе  и советские лодки – «стратеги» получили приказ уходить к самым берегам супостата, чтобы сократить подлетное время ракет и уровнять шансы. Сегодня я думаю – шансы чего?   Ради чего были эти безрассудные действия с обеих сторон? Какая разница – мир погибнет через десять минут после начала Апокалипсиса или через двадцать?

Но тогда – в восьмидесятые годы прошлого века – подобного рода мысли не могли даже родиться в стриженых головах подводников. «Родина приказала» - и все, без страха и сомнений – вперед! Мы вышли через пролив Лаперуза в бескрайние просторы Тихого Океана, и о местоположении корабля я мог делать заключение только по температуре забортной воды. Поскольку температура менялась в сторону увеличения, можно было сделать вывод, что мы двигались куда-то в сторону экватора. О том, что происходило на оставленной нами Земле, судить было практически невозможно. На средней палубе третьего отсека иногда вывешивали РДО – радиодонесения, полученные во время сеансов связи из политотдела. Но, как правило, это были короткие, лишенные смысла сообщения, сгенерированные лучшими умами политотдела. Но политодельские «умы» придумать что – ни будь кроме «битвы за урожай», «победы в социалистическом соревновании трудовых коллективов» и прочих бессмысленных идеологических заклинаний, в принципе не могли. В то время происходило какое-то крупное международное соревнование, по моему чемпионат мира по футболу, но ни одной строчки о результатах матчей не было. Народ привычно молча, про себя,  чертыхался, читая эту «информацию».

  Но однажды, я увидел на стенке сообщение, явно превосходящее  по объему обычные пару строк. Ожидая увидеть что-либо важное, я стал жадно вчитываться в печатные буквы. И не ошибся -  информация и в самом деле, была сенсационная. Смысл сообщения был в том, что во Владивостоке с балкона пятого этажа упал мальчик, но попал на «упругие ветви деревьев» и встал с земли без малейших повреждений. История эта подозрительно напоминала историю о чудесном воскрешении. Больше никакой информации в том «дадзыбао» не было. Ни почему он упал, ни что, вообще означает эта почти библейская история, в чем скрытый идеологический смысл «месседжа» - ни слова.

Ошарашенный, я закончил чтение этого бреда политработников, укрепившись во мнении, что бойцы «идеологического фронта» далеко не самая интеллектуальная часть флотского сообщества.

Автономка шла своим чередом, через 8 по 4 – через 8 часов «отдыха», прерываемого тревогами и различными мероприятиями рабочего дня, 4 часа вахты. «На охрану государственных интересов Союза Советских Социалистических Республик – заступить». С этой команды, чем – то напоминающей молитву, начиналась каждая четырехчасовая вахта.

«Все проходит…», как говаривал царь Соломон. Близилась к завершению и эта автономка. Закрашивались последние числа на висящих на боевых постах календарях, душа все чаще покидала на непродолжительное время тело, и гуляла по земле, опережая реальные события.   В конце автономки я все чаще замечал на лицах экипажа радостно – медитативное выражение – предвкушение скорого возвращения и встречи с землей. Именно поэтому по статистике большинство аварий происходит на этапе возвращения после выполнения задач. Люди мысленно уже «там» - на берегу, а фактически еще «здесь» в море. А «здесь» не любит «там» и не прощает расслабленности и приятных мечтаний. 

Но в тот раз все шло довольно удачно Мелкие пожарчики, не успевающие развиться в настоящий пожар и мелкие поломки, не приводящие к серьезным авариям – не в счет.

За три дня до возвращения суровая действительность вернула нас из области мечтаний в привычную область готовности к любым неожиданностям.

Оказалось, что пока мы были в море, пролив Лаперуза банально замерз, и вернуться в родные пенаты мы физически не могли. Поэтому, возвращаться было приказано на Камчатку, сдача корабля и смена экипажа должна была происходить там.

Долго осмысливать эту сенсационную новость не пришлось – последние дни, неожиданно быстро, а не как обычно тягуче - медленно. Это лишний раз доказывает, что все в мире относительно и субъективно. Возвращались бы мы домой – последние дни тянулись бы мучительно долго. А изменение места прибытия на «черт знает куда» – почему – то ускорило бег времени. Суть, да дело – без дурацких приключений отшвартовались мы на Камчатке.

  Свободная смена поднялась наверх, в ограждение рубки. Не буду описывать надоевшие уже описания свежего воздуха после месяцев, проведенных в «трубе». Самое яркое и запомнившееся впечатление – неестественное яркое солнце и столь же неестественно яркий белоснежный искрящийся снег и черные швартовые канаты на фоне этого снега. Наверняка, там было много еще чего запоминающегося, но в памяти осталась только эта мгновенная фотография.

Не зря мудрые старые офицеры учили нас – молодых: «В море каждый дурак ходить может, а ты попробуй послужить на берегу…». Все прелести бестолковой береговой службы мы ощутили в первые же дни. Для Камчатской флотилии мы были  «чужим» экипажем. И каждый дежурный по живучести, по связи, по чему ни будь еще ( а их было много – по каждому виду деятельности), зачастили к нам со своими проверками. После каждого визита они оставляли массу замечаний. И не потому что у нас все было безнадежно плохо. Просто потому, что если командир какой – ни будь боевой части с корабля X будучи дежурным  напишет замечания на корабль Y, то в ближайшие дни, заступивший на дежурство командир боевой части с корабля Y отомстит кораблю X тем же. А тут появился корабль, офицеры которого не стояли на дежурстве по дивизии (поскольку были из другого соединения). Появилась возможность, как на дуэли, произвести свой выстрел, зная, что у противника пистолет не заряжен.

Замечания посыпались как из рога изобилия. А каждое замечание – «втык» нашему командиру, который передавался нам в усиленном виде. Не успели мы адаптироваться к этой нездоровой обстановке – нас опять по тревоге выгнали в море. Какая – то лодка не вышла в положенное время на сеанс связи. Все корабли дружно ринулись ее искать. Слава Богу, ничего с ней не случилось. Но пару дней мы в море проболтались, неизвестно зачем.

Постепенно адаптационный период прошел. Все более – менее привыкли к нашему новому положению – а привыкать было особенно не к чему. Жили мы на лодке, питались на соседней ПКЗ (плавказарме), и ожидали со дня на день новый экипаж.

По вечерам я выходил из «зоны» - с охраняемых пирсов (хотя это было очень непросто) и совершал прогулки, переходящие в пробежки по ночным сопкам.  От этих пробежек в памяти остались ощущения кромешной темноты и огромного, усыпанного звездами Камчатского неба.

Звезды в Камчатском зимнем небе разительно отличались от звезд  Южного неба. Дорога, по которой я пытался бегать уходила вверх, в сопку. Глядя вдоль нее, взгляд упирался в черное бездонное небо, усыпанное звездами. Создавалось впечатление, что бежишь по неведомой космической станции, по коридору, дверь в конце которого, открыта прямо в бездну. Незабываемое и неповторимое ощущение. Бесконечность вселенной особенно хорошо ощущалась при возвращении в теплую тесноту ПЛ.

Наконец, сменный экипаж вылетел к нам, и меня послали на аэродром с машинами и автобусами, встречать братьев по разуму.

Я давно уже заметил, что все мероприятия, связанные с автотранспортом согласно некоему магическому правилу, полны нелепостей, абсурда и неожиданных проблем, решать которые обычно приходится по ходу дела. 

В тот раз степень неразберихи превзошла самые смелые ожидания. Чтобы выехать, да еще с несколькими автобусами и грузовиками из охраняемой зоны базы, нужна была масса документов с множеством печатей разнообразной формы. На каждом этапе, волшебной силой обладала печать определенной формы. Совсем как в компьютерных играх – квестах – «бродилках».

Командир договорился обо всем с «тылом» - береговой службой в ведении которой находились все хозяйственно – бытовые вопросы. Всем, что необходимо для функционирования огромного механизма – базы атомных подводных лодок.

По замыслу мне оставалось зайти в «тыл», взять документы и автотранспорт, доехать до аэродрома и забрать товарищей по оружию. Но, как изрек Агафон : « Весьма вероятно наступление невероятного».  Я зашел к зам. начальника «тыла», представился и стал ждать автобусы и документы. Он посмотрел на меня пустыми глазами и изрек, что документы и автобусы только что забрали.

- ???!!! –видимо было написано на моем лице. Оказалось, что только что заходил офицер из другого экипажа, которым тоже нужна была автотехника для чего - то и он – зам начальника – принял его за меня и отдал все автобусы ему.

Ситуация мгновенно стала привычно – абсурдной в условиях дефицита времени – самолет должен был вот – вот прилететь. Я лихорадочно бегал по пирсам, ловил автобусы, договаривался с кем-то – одним словом – суетился «по полной схеме». Наконец, совместными усилиями, моими и «тыла» (который не очень то и «усиливался»), колонна из нескольких автобусов и крытого грузовика для вещей и документов, выдвинулась в направлении аэродрома, который с одного конца представлял собой обычный гражданский аэропорт, а с другого – военный аэродром.

Проблемы с документами возникли только на одном КПП а это значило, что документы практически безупречны. Это был подарок судьбы, ниспосланный в знак компенсации за нервотрепку отъезда.  

Добрались до места назначения без опоздания, но «впритык». Оставалось узнать – где этот самый самолет и когда он прилетит, если уже не прилетел. Дело в том, что самолет был не рейсовый, гражданский, а военно – транспортный, поэтому ни в каких расписаниях не значился. Чтобы узнать хоть какую-либо информацию об этом «летучем голландце» (летучем – в прямом смысле этого слова), я на грузовике доехал до военной части аэродрома. Эта военная часть аэродрома произвела на меня неожиданно сильное впечатление.

Я оставил грузовик с «водилой» у шлагбаума и пошел к летному полю, намереваясь выяснить что – либо полезное у часового – где их начальство, куда прибывают военные самолеты, и еще много чего. К моему глубокому изумлению, никаких часовых не было в принципе. Не было вообще ни души.

Чуть поодаль стояло сооружение, которое часто показывают в кино – на массивной бетонной балке, стоящей торчком на манер столба - маленький зальчик,  одна стена которого, обращенная в сторону летного поля сделана из стекла. В кино, в таких зальчиках – пунктах управления, озабоченные руководители полетов управляют взлетами – посадками самолетов, прижимая микрофон к обветренным губам.

Забрался и я в этот зальчик по бетонной лестнице. И не увидел никого. Ни души. Какая-то аппаратура, кресла по периметру и – никого. Через стеклянную стенку я обозрел бескрайнее летное поле. Вдалеке едва различалось какое – то строение. Взлетно – посадочная полоса, обрамленная огромными сугробами,  вела  туда же. Я предупредил водителя грузовика, и не нашел ничего лучше, чем перелезть через огромные сугробы, и морщась от встречного ветра, пошел по полосе к этому неведомому зданию на горизонте. Через пол - часа ходьбы меня настиг огромный вертолет, который медленно ехал по полосе, со свистом и грохотом рассекая воздух своими чудовищными лопастями. Мое присутствие на полосе нисколько не повлияло на эволюции вертолета – он неумолимо настиг меня, грохот двигателей достиг болевого порога, и у меня создалось устойчивое впечатление, что он своим винтом пытается засосать меня поближе к себе, вопреки ожидаемому «сдуванию» в сторону – от себя. Я пугливо шарахнулся в сторону и, утопая в снегу, пропустил этот чудовищный агрегат мимо себя.

Но неприятный осадок на душе остался, и крепло ощущение, что я делаю что – то не то. О том, что произойдет, если на полосе появится еще какое – ни будь чудо техники, вроде бомбардировщика – думать не хотелось.

Но все обошлось, За время моего идиотского хождения по взлетно-посадочной полосе,  ни один летательный аппарат не появлялся.

По мере приближения к заветному зданию я, с удивлением, обнаружил, что это ни что иное, как здание аэровокзала, только вид сзади – со стороны летного поля. Ни секунды не сомневаясь, полный решимости все же узнать – где этот чертов самолет и вообще, что происходит? – я решительно вошел в здание аэропорта через выход.

Решительность моя была столь высока, что ни один милиционер, дежурный, работник аэровокзала – даже не поинтересовались – кто этот «прекрасный юноша со взором горящим», который столь оригинально ворвался в здание аэровокзала.           

Я решительно пошел по этажам, стараясь найти хоть кого – то, кто бы знал про злополучный самолет. И в первом же коридоре столкнулся со знакомым офицером из искомого экипажа. На мой вопрос : «Где вы все?!» он дал ответ, подкупающей своей невинностью и, одновременно,  простотой : «В ресторане». Оказывается, они прилетели несколько часов назад и не найдя встречающего (то есть меня) дозвонились до базы и те выслали для их транспортировки ледокол. А пока, естественно, пошли в ресторан.

Этот ледокол использовался в зимнее время для прокладки во льду проходов для швартующихся и уходящих в море подводных лодок.   Из Петропавловска Камчатского на этом самом ледоколе можно было добраться до базы за несколько часов. Моя задача максимально упростилась – довести людей до Петропавловска, а это совсем рядом.

До Петропавловска мы добрались без приключений, в памяти не осталось ничего примечательного. Ледокол же произвел на меня сильное впечатление. Он показался мне сказочно роскошным судном. Я мало был на надводных судах, особенно гражданских, а суровая среда обитания подводной лодки резко контрастировала с обстановкой на ледоколе – ковровыми дорожками, деревянной полированной обшивкой, плафонами. К себе в каюту,  меня пригласил механик ледокола.  Мне сразу захотелось поплавать на надводном корабле, пожить в каюте, принимать душ после вахты, эх …. Я сел в кресло и мгновенно, не снимая шинели, уснул. Подрагивание корпуса ледокола, тепло и покой комфортабельной (как мне тогда показалось)  каюты, сразу погрузили меня в сон, не оставив никакого выбора.   

   Смена экипажей прошла довольно быстро. В родной базе этот процесс затягивался иногда – из-за претензий принимающей стороны и нехватки чего – ни будь. Но здесь мы были в чужой базе, и достать «чего  ни будь» по – быстрому, неофициально, было совершенно невозможно. Все надо было делать официально, через заявки и рапорты, а это весьма затянуло бы процесс. Поэтому и претензий не возникло ни у кого. 

Новый экипаж остался на лодке, а мы перешли на ПКЗ – плавказарму. Казармы эти строились в Финляндии и были оснащены спортзалом, зеркалами, коврами и прочими чудесами. Но все это присутствовало на ПКЗ только в момент прихода их из Финляндии. Через несколько дней эксплуатации их в Росси все приходило «в норму» - все красивое и блестящее украдено, все что бьется – разбито. В душе сразу переставала течь горячая вода, поэтому его просто закрывали. Невольно вспоминаешь гениальную фразу  Булгаковского профессора Преображенского: «Если я, входя в уборную, начну, извините  за  выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна,  в уборной начнется разруха.  Следовательно,  разруха  не  в  клозетах,  а  в головах». Побывав на ПКЗ, я теперь понимаю всю глубину этого наблюдения. Но, что было, то было.

На ПКЗ мы пожили недолго – пару недель. Принцип циклическое использования подводных лодок подразумевал, что экипаж должен сходить в автономку, в отпуск, в учебный центр и опять в автономку. Мы тоже должны будем кого – то сменить и в назначенный срок уйти в море. Поэтому все шло по графику (насколько вообще возможно в России чему-то происходить по графику) и вскоре на гражданском пассажирском судне отбыли во Владивосток.

Если внутреннее убранство сурового ледокола привело меня в восторг, то убранство пассажирского парохода, вообще зачаровывало. Каюты, тацевальный зал, кают – компания с с белыми скатертями и официантками, прогулки по верхней палубе – все это было как из другого мира. Белый пароход и являлся совершенно другим миром, со своим ритмом, энергетикой, аурой. Отличие этого мира от мира атомной ПЛ, несущей боевую службу, было разительным и незабываемым.

Совместно с экипажем белого парохода (а других пассажиров на судне кроме нас, не было) провели совместный концерт мы провели даже концерт в конференц – зале. Выступали по очереди - один номер они, один номер мы. В памяти от этого плавания осталось мало – покой и расслабленность не создавали предпосылок для запоминания событий. Кают – компания, душ в каюте, и постоянные волевые усилия, когда нужно было одевать шинель и выходить на палубу для построения. Строили и считали нас часто – и не потому, что кто – то мог исчезнуть, а чтобы у людей не было длительных периодов бесконтрольного безделья чреватого неумеренным подпольным употреблением спиртных напитков  - душевный «отходняк» после автономки.

Еще, почему –то, запомнились два парня из экипажа парохода. По ночам они запирались в танц – зале, одевали кимоно и занимались каратэ. Или тем, что они называли «каратэ». Почему они врезались в память – совершенно непонятно.

Еще одно неизгладимое впечатление. Проходя Сангарским проливом, мы очутились вблизи берега и крупного японского города на этом самом берегу. По мере приближения к береговой черте стали появляться маленькие японские катера, разрисованные иероглифами. С этих катеров что-то кричали по – японски через мегафон. Но, поскольку по японски никто у нас не «лабал» - что они там кричали, а главное – зачем?- осталось тайной.

Очень хотелось посмотреть на город, расположенный на берегу. Автострады, многоярусные дорожные развязки, телевышка, небоскребы – все было для меня новым и удивительным. Но представитель недремлющего ока партии – «особого отдела» запретил проявлять на верхней палубе из соображений секретности. В чем там была эта самая секретность – остается секретом для меня до сих пор. Но чудеса японского технологии мы разглядывали сквозь иллюминаторы своих кают. О времена, о нравы!

Вот и знакомый Владивосток. Немного непривычный вид – из моря, но до боли знакомый морской вокзал с рестораном «Волна» - перепутать ни с чем было невозможно.

Добирались до базы мы на автобусах, поданных к морвокзалу. Путь на базу лежал через городок, где жили семьи, и офицеров и мичманов отпустили прямо по пути, с тем, чтобы они встретились с семьями и завтра уже все явились на службу. Меня же, как всегда, отправили дальше – довезти и разместить моряков в родных казармах.

И вот я веду строй матросов по базе. До родной казармы осталось сто метров. В голове уже крутятся мысли о постельном белье, дневальных, постановке на довольствие. Навстречу идет наш дивизионный начальник отдела кадров и приветствует меня загадочными словами: «Вот идет самый счастливый вычислитель тихоокеанского Флота». Он не стал делать театральных пауз, а сразу пояснил: «Пришел на тебя приказ».

Перевестись куда – либо с подводной лодки было практически невозможно. Для этого нужны были следующие факторы – либо «рука» - близость к сильным мира сего, либо болезнь (но уже смертельная. Бытовала в наших кругах грубоватая фраза – списать с лодки по болезни тебя могут только при следующих диагнозах: рак матки или трупные пятна), или, не дай Бог несчастье в семье, либо возраст. У меня не было ни одного из перечисленных выше сопутствующих переводу факторов, поэтому и шансов не было никаких.     

Перед уходом в эту автономку я зашел зачем – то в отдел кадров. В этот момент у кадровика зазвонил телефон. Он положил трубку, посмотрел на меня и сказал – нужен один вычислитель в Минск, на какую – то тему, связанную с ядерными реакторами. Я написал рапорт и собрал все необходимые характеристики и рекомендации. Способствовало этому, что именно в момент сбора документов все начальники были в командировках, их замещали люди, «подмахнувшие» мои документы. Бумаги отправили куда – то «наверх» а я благополучно ушел в море. Все это было настолько нереально, что всерьез я к этому не относился и даже слегка подзабыл об этом рапорте. Да и прошло почти пол – года. Поэтому новость, сообщенная кадровиком была для меня почти неожиданностью. Приятной неожиданностью. Я ощутил состояние, описанное Гоголем как «именины сердца».

В этот момент я был, наверное, ближе всего к пониманию религиозного термина «Божья благодать». Все прогнозируемые проблемы, связанные с размещение личного состава мгновенно уменьшились до размеров булавочной головки. Я ликовал и мне все было по плечу. В одной из психологических школ бытует термин «парение» - когда человеку везет, все получается само собой и он как – бы парит в потоке жизни. В тот момент я «парил», на сердце были «именины», а душа явно ощущала «благодать».

 Остаток дня пролетел мгновенно. Матросы устали после длительного путешествия, и ничего не учудили. Утром следующего дня приехали офицеры и мичмана. Мой начальник язвительно спросил : « Ну что, перевелся?» (Он знал, что мои документы ушли куда-то «наверх», но был уверен, что шансов у меня не было). Да их и действительно, не было. Он задал этот вопрос, движимый желанием меня «подколоть».

В американских фильмах используется следующий штамп: хороший герой скотчем приклеивает к днищу своего автомобиля пистолет. Потом, при встрече с плохими героями его начинают избивать. Бьют ногами по лежащему окровавленному телу с явным намерением лишить жизни. Поверженный герой, уже совершенно сломленный в глазах своих врагов, протягивает руки под днищем автомобиля, достает потаенный пистолет чудовищных размеров и проделывает в изумленных врагах чудовищные дыры. Все, победа. Добро неожиданно победило.

Подобно вышеописанному герою я, в ответ на ехидный вопрос начальника, выждал паузу и «выстрелил»: «Перевелся!». Немая сцена. Как у Гоголя «Как ревизор?!...» Примерно такое же изумление было написано на лицах моих боевых друзей.

По приходу в родную базу, мы приняли другой корабль с тем, чтобы произвести с него ракетную стрельбу. Выбор пал на наш экипаж, как на наиболее подготовленный. И командир попросил меня поучаствовать, отложив отъезд на месячишко. Производить такое сложное боевое упражнение, как ракетная стрельба, он предпочитал с проверенным и отработанным экипажем, а я входил в число проверенных и отработанных.

Конечно я согласился. Хотя и имел полное право выйти из игры – приказ уже был. Но не мог же я наплевать на интересы родного экипажа!

Закрутилась круговерть ракетной стрельбы. Теоретически пальнуть можно было и за неделю, но с доковыми осмотрами, комплексными проверками и регламентами ракет и вычислительных комплексов, все это выливалось в месяц, при каких – то «затыках» и того больше. Я прекрасно себе это представлял, но просьба командира!…

    Вылилась эта стрельба почти в два месяца плавания и всяких мероприятий. Но у меня было состояние «парения» - я перевелся!!! – заходя в кают – компанию я смотрел на своих боевых товарищей как на каторжников, прикованных к галере. Мои же оковы пали и я из состояния «раба» перешел в состояние «свободного человека» и смотрел на все происходящее «сверху», выполнял все, что положено и как положено, но ни как участник процесса, а как турист, участвующий в забавном приключении.

Пальнули мы в тот раз удачно, ничего не сломалось,  никто не погиб и не покалечился. Благополучно вернулись в базу. И тут выяснилось, что держать человека в части после приказа о переводе больше двух месяцев нельзя. Наказать могут уже командира. В кадрах родился такой вариант – давай мы тебя оформим, как будто ты эти два месяца ты был в отпуске, отправим тебя к новому месту службы и оттуда ты уже уйдешь в отпуск – мы выпишем тебе отпускной. Вообще, детали этой махинации я точно вспомнить не могу, но получилось так, что я потерял и в деньгах, (отпуск оплачивался уже по – земному, без коэффициентов и выплат за особые условия службы) и в выслуге лет. Этот эпизод красноречиво подтверждает тот факт, что «ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Но тогда я даже не думал об этом. Главное – открывалась новая страница жизни, полная интересных и многообещающих событий.   

Прощался я с экипажем в местном кафе «Дельфин». Устроил отвальную «по полной схеме» - длиннющий стол, салаты, закуски, горячее и все такое. Запланированный ход вечера сначала был нарушен неожиданным вопросом гардеробщицы, которой я передавал свою шинель. Она невинно спросила: «Вы будете уходить сегодня или на ночь?». Я удивился несказанно и даже переспросил : «Как это на ночь?». Гардеробщица знающе усмехнулась в ответ. Она предчувствовала дальнейший ход событий.

В зале официантка сообщила мне, у них сломались плиты и горячего не будет. Пришлось увеличить количество салатов и закусок.

В отсутствии горячих блюд процесс пошел живенько. Трогательные слова, тосты, коньяк, шампанское… Товарищи по боевой части подарили мне дефицитный в те времена калькулятор с дарственной надписью выгравированной на обратной стороне.

Потом стало уже совсем хорошо, затем я помню только толкотню в фойе, патруль, бурлящие эмоции.

Очнулся я на следующий день лежа одетым на любимом надувном матрасе в своей однокомнатной квартире. Разбудил меня настойчивый звонок в дверь.

Нетвердой походкой, я подошел к двери и открыл непрошенным гостям. За дверью стояла почтальонша с телеграммой в руках. Подняв на меня глаза, она испуганно произнесла : «Ой!», прижала ладошку к губам и убежала.

Причину такой неадекватной реакции я понял, посмотревшись, наконец, в зеркало. Там (в зеркале) было изображение лица бывшего человека, который перестал им быть после отчаянной пьянки – помятого и зеленого. Но самое  эффектное – это был огромный синяк под глазом, переливающийся всеми цветами радуги. Я порылся в памяти, ища причины возникновения этого разноцветного знака, но ничего, кроме возни в фойе, патруля и бушующих по какому – то поводу эмоций там ничего не обнаружил.

Приведя  себя немного в порядок, я поплелся на почту. Дело в том, что за годы жизни в городке никакого имущества я не нажил, вещи, форма, поместились в шесть посылок, оформленных в виде тюков. Вот весь день я и ходил туда – сюда, таская на почту все, «что нажито непосильным трудом». Таскал по одной посылке. Чтобы не пугать славных почтовых работниц своим диким видом, я купил в магазине первые попавшиеся черные очки. Так – в нелепых очках, стеная про себя, я заканчивал свое пребывание на Дальнем Востоке.

На следующий день, с дипломатом в руке я отправился в аэропорт. Билетов, как обычно, не было совершенно. Молчаливая обманчиво тихая очередь сурово стояла перед каждой кассой, распространяя ощущение безнадежности и внутреннего напряжения. То, что билетов никогда не было, не являлось для меня новостью. Обычно я доставал билеты через таксистов, стоящих перед зданием аэровокзала, или через официанток аэропортовского ресторана. Я подходил к ним, договаривался, платил деньги, они отводили меня к нужной кассирше, и я получал билет, которого по теории быть не должно. Мафия бессмертна!

Но сейчас, учитывая мой подбитый глаз и черные очки, как у кондового шпиона или рецидивиста, только что освобожденного из мест заключения,  контакта ни с таксистами ни с официантками не получалось. Пугаясь моего вида, они отвечали отказом. Второй день жизни в аэропорту подходил к концу, я понимал, что шансов у меня никаких,  и в отчаянии я вошел в кабинет к военному коменданту и, сняв черные очки, исповедовался. Я рассказал ему все – и про автономки, и про перевод на «Запад», показал документы, согласно которым я уже давно должен был быть в славном городе Минске.

Комендант, а это был майор с синими просветами на погонах и летными эмблемами в петличках, проникся моей бесхитростной историей, сказал, что есть билет только до Новосибирска. Мне было важно улететь куда - ни будь в сторону Европы, и я с радостью согласился лететь в Новосибирск.

Аэропорт в Новосибирске назывался, по моему,  Кольцово (или Толмачево?). Билетов в европейском направлении не было и там, но по сравнению с диковатым Дальним Востоком, организация была на гораздо более высоком уровне.

Желающих улететь было не меньше, чем во Владивостоке, но люди не стояли в нервных очередях, следя чтобы кто – ни будь не влез без очереди, а сидели в зале ожидания, ожидая объявления своей фамилии по трансляции. Перед этим они заявляли о своем желании улететь куда – ни будь девушке, сидящей в стеклянной будочке, на которой было написано то ли «диспетчер», то ли «дежурная по залу». И она, прямо по трансляции объявляла фамилию человека при появлении свободного билета в его направлении. Человек спокойно подходил и брал билет. Все гениальное - просто.

Я попросил девушку зафиксировать меня в сторону Москвы или Ленинграда. Я уже решил обязательно заехать домой, в Ленинград, по пути к новому месту службы. Да и из Владивостока и Ленинград, и Москва и Минск казались чуть ли одним городом – Европа, одним словом.

Сел в кресло зала ожидания и впервые за несколько дней расслабился. Не нужно было кого – то о чем – то просить, заискивающе заглядывать в глаза таксистам, официанткам и кассиршам, пробиваться через скорбно стоящие очереди.

Часов через пять – шесть прозвучала и моя фамилия. Появился билет  до Москвы, и я с радостью ухватился за эту возможность вырваться из Азии. Главное – улететь хоть куда – ни будь, но в Европейскую цивилизацию, а там – разберемся.

  Прилетели то ли в Домодедово, то ли во Внуково. Я сразу ринулся к кассам на Ленинград – картина та же, что и во Владивостоке, билетов нет, очереди, все злые и следят друг за другом.

Наверное, на пятый день мытарств по необъятным просторам России, у меня открылся «третий глаз» - способность внечувственно проникать в суть вещей и явлений. Я совершенно расслабился, перестал нервничать и, как бы ведомый неведомой силой пошел наугад по залам аэропорта. Добрел до зала, который назывался «Для иностранных пассажиров». Там было чисто, спокойно и безлюдно. У кассы не было ни одного человека. Я спокойно подошел к кассе и спокойно поинтересовался – нет ли билетов до Ленинграда? И кассирша спокойно ответила, что есть такие билеты. Я спокойно дал ей мои документы и она спокойно оформила мне билет на самолет, отлетающий через час. «Воистину, пути Господни неисповедимы» подумал я, проходя на посадку через зал с огромными безнадежными очередями в кассы.

Часовой перелет до Ленинграда – просто шалость по сравнению с многочасовыми перелетами над тайгой и сопками. Уснуть не удалось. В голове крутились события последних дней и месяцев. Где сейчас мой экипаж? Они тоже должны были по плану убыть в отпуск. Но, кто знает?...

Рекомендация стюардессы пристегнуть ремни прозвучала как звук хрустального колокольчика в моей истомленной душе.

И вот я схожу по трапу, упиваясь родным влажным и сырым Ленинградским воздухом. Сейчас я приду домой, а не в опостылевшие гостиницу, плавказармы или чью – то квартиры, а домой. Где «в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок». Закончен значительный жизненный этап. Я пришел из автономки.

Воронов Михаил Николаевич

mmnnvv@yandex.ru